Последний Новый год

Перед последним Новым годом ее отпустили домой. Уже первого января она должна была вернуться в больницу.

Любовь Петровна многим позвонила в тот вечер, сказала теплые слова. Это был первый новогодний праздник, который они с Александровым встречали в городской квартире, на Бронной, а не во Внукове.

После полуночи они, по обыкновению, отправились гулять. Дошли до «Метрополя», повернули обратно, а потом до двух часов ночи бродили по Тверскому бульвару.

Вернувшись к подъезду, посмотрели на свою черную «Волгу» — а когда-то давно у них был белый автомобиль БМВ с откидным верхом, но то была примета молодости. Молодость прошла, и место пижонской машины заняла солидная, массивная. Они оба вдруг вспомнили один и тот же смешной случай. Как-то они в очередной раз торопливо собирались во Внуково. Очень спешили, все вещи были уже погружены в машину, шофер повернул ключ, как вдруг Любовь Петровна вспомнила:

— А моя сумка, Григорий Васильевич?

— Ой, — сокрушенно отозвался он.

— Гриша, вы — жопа!

Он тут же понесся наверх — за сумкой. Как непохоже было это на нее — ляпнуть такое при водителе, да еще всеми уважаемому Григорию Васильевичу. Но именно этот смешной случай вспомнился им в тот снежный Новый год.

Несколько январских дней во Внукове они все же провели. Затем она вернулась в больницу. Не позволяла никому, кроме мужа, навещать ее. В городской квартире остался Дуглас, сын Александрова, который отвечал на звонки — да, все плохо. В театре тоже обсуждали ее состояние.

Она не хотела, чтобы даже он видел ее такой, но он продолжал упорно приезжать. И за пять дней до ее семьдесят третьего дня рождения Григорий Васильевич впервые услышал от жены что-то похожее на упрек:

— Как вы долго...

И больше она ничего не сказала.

Похороны, разумеется, проходили по высшему разряду: некролог, подписанный первыми лицами государства, выставленные на всеобщее обозрение ордена, прощание в театре Моссовета. Только вот гроб на сцене стоял закрытым — так распорядился Александров. Он не хотел, чтобы ее видели такой — очень маленькой, какой-то высохшей, неженственной... да просто некрасивой. А после смерти она стала именно такой — смерть словно мстила ей за десятилетия всеобщего восхищения.

Хоронили ее 29 января 1975 года, в день ее рождения. В этот день она впервые ни от кого не смогла скрыть, что ей ровно семьдесят три.