М. Кушниров. «Любовь Петровна»

«Столица». — 1993. — № 31 (141).

Иные впечатления детства кажутся задним числом почти пророческими... Мне было лот 10—11. То ли второй, то ли третий послевоенный год. Во Внукове, дачном поселке, где обосновалось наше семейство, жили тогда многие знаменитости, в том числе те, чьи имена впрямую связаны с героиней моего повествования: Игорь Ильинский, Леонид Утесов. Виктор Гусев (на будущей улице Виктора Гусева). Василий Лебедев-Кумач (на будущей улице Лебедева-Кумача), Исаак Дунаевский.

...Однажды 8 компании пожилых дачников я шел по тропинке, протоптанной в низине оврага, забежал немного вперед и замер. Навстречу мне трусила огромная овчарка. А за нею легкой походкой шла молодая женщина в белом летном костюме и белой шляпе, из-под которой видны были золотистые волосы и голубые глаза: Улыбнувшись — зубы так и блеснули. — она не сказала, пропела: «Собака не кусается». Вот и все.

Компания наша скоро меня догнала я увидел возбужденные лица, услышал возбужденный говор. Из этого говора я понял, что встретилась нам знаменитая артистка, что зовут ее Любовь Орлова, что лет ой не то за сорок, не то далеко за сорок (тут дамы еще больше разгорячились), но все равно выглядит она бесподобно, что дача ее неподалеку и там, на даче, есть комната, где показывают кино. Последнее сообщение меня совершенно добило. Какой загадочной и заманчивой представилась мне тогда жизнь этой прекрасной женщины. А на другой день, как нарочно, другая встреча, еще сильнее возбудившая мое воображение.

На берегу нашей речушки я увидел ту же собаку, но уже с мужчиной, с хозяином. Когда я разглядел его, я сразу все понял. И как-то даже обрадовался. Ну конечно, у такой женщины мог быть только такой муж: рослый и статный, голубоглазый лицо, как у короля из детских сказок. Величавый и приветливый.

Я представил, как им хорошо, должно быть, живется в их доме, немного похожем на маленький замок (от забора была видна только башенка, часть кирпичной стены и открытая просторная терраса), как тихо, улыбчиво и возвышенно все, что их окружает: вещи, цветы, люди. В жару окна, наверное, затенены шелковыми шторами, двери открыты и по комнатам гуляют приятные ветерки. В сырую погоду горит камин — хозяева в креслах, перед огнем, читают книги, беседуют, обращаясь друг к другу как-нибудь по-королевски. И собака дремлет на волчьей шкуре.

Самое поразительное, что потом, спустя двадцать лет, войдя в этот дом и несколько сблизившись с его обитателями, я обнаружил, что мои простодушные детские фантазии но так уж далеки от реальности. Все было: и цветы, и камин, и продуманное убранство комнат. Бывали и гости. Их принимали радушно, щедро, порой чуть-чуть церемонно. То были истинные приемы (когда дело не касалось уж самых близких), где хозяева блистали красотой и взаимным счастьем.

Их отношения нежно-предупредительные, были подкрашены некой ритуальностью. День их знакомства (27 ноября) отмечался каждый месяц взаимными поздравлениями и цветами. Ни один гость не слышал, чтобы они обращались друг к другу на «ты». Всегда — «Вы». (И даже в письмах, нежных, полных любви, — «Вы»). Гости, расходясь, удивлялись: игра? обет? подражание?

За всем, что сделано в искусство Любовью Орловой, стоит время, стоит эпоха. Но Орлова не просто точно отразила эту эпоху, она сама была одним из ее великих достижений — ее дерзостным вызовом и неповторимым рекордом.

«Кино в руках советской власти. — изрек вождь в одном из очередных приветствий своему кинематографу, представляет огромную, неоценимую силу». Орлова была из тех, кому выпало персонально подтвердить и возвеличить это историческое открытие.

Как-то на праздничном кремлевском приеме незадолго до войны к Орловой и Александрову обратился человек в форме и попросил их подойти к товарищу Сталину. Сталин стоял в другом конце зала с очаровательной юной таджичкой то ли солисткой танцевального ансамбля, то ли начинающей балериной, — улыбался и, когда актриса с мужем приблизились, лукаво сказал: «Вот, не верит (он скосил глаза на девушку), что я знаком с самой Орловой, хочу доказать, познакомить если нет возражений?» Затем, отечески оглядев «звезду», промурлыкал сочувственно: «Какая маленькая! Какая худенькая! Почему худенькая? Почему бледная?» Желая отшутиться Любовь Петровна кивнула на Александрова: «Вот виновник, замучил съемками...» Сталин грозно-шутливо сдвинул брови и поднял указательный перст:

— Запомните, товарищ Александров! Орлова — наше народное достояние. Орлова у нас одна. И если вы ее будете мучить, мы вас жестоко накажем. Мы вас повесим, четвертуем, а потом... расстреляем из пушек. Кулик! (Сталин обернулся к новоиспеченному маршалу, стоящему неподалеку.) Где твоя артиллерия, которая не стреляет на маневрах?

«Сколько вам лет, скажите честно?» — спрашивали Орлову в записках самые отважные (и бесцеремонные) зрители спрашивали в сороковые годы, в пятидесятые, шестидесятые. Она отвечала: «Сколько дадите, столько и есть!» И улыбалась своей «фирменной» улыбкой. «Сколько тебе лет, признайся?» пристали к ней как-то Ильф и Петров. Она отмахнулась: »Маленькая собачка до старости щенок». И показала язык.

«Когда она появлялась на сцене, — вспоминал Ростислав Плятт, частый партнер ее по спектаклям театра имени Моссовета — в зале сразу же возникал легкий шумок мы пережидали его. В этом шелесте ясно угадывалось: "Сколько ей лет?"»

Когда осенью 1972 года в текущей прессе вдруг чередой появилось чуть не с десяток статей об Орловой, многие не поняли повода этого дружного славословия. Любовь Петровна лично просила министра культуры ни в какой торжественной форме не уточнять этот повод. Говорят, это лишило ее добавочных почестей — зато не лишило ореола вечной молодости и красоты.

...Ну вот я и проговорился, Любовь Петровна! Обозначил таки дату вашего рождения. Хотя теперь она и без того известна по некрологам. И все равно, простите меня за это. Простите заодно и за то, что должно мне, хоть мельком, поведать про ваше детство, о котором вы избегали рассказывать даже Григорию Васильевичу. И только три красноречивых фрагмента постоянно напоминали о нем в вашем, доме во Внукове. Три застекленных сувенира: крохотная книжица издательства «Посредник» — «Кавказский пленник» Л. Толстого с дарственной надписью автора; древний блокнотный листок с мимолетным, в два-три штриха, профилем Шаляпина и чувствительным романсом — автограф великого певца; и его же фотография с напутствием новоявленной гимназистке — «Дети, в школу собирайтесь! Петушок пропел давно. Ратухино. 1909 год».

Милая Любовь Петровна! В вашем доме и в родственных вам домах не осталось ни одной вашей детской фотографии. Но мне, как никому, повезло, я видел вас пятилетней и шестилетней на снимках, которые показала мне Ирина Федоровна Шаляпина Вам очень, очень идет ваше детство. И вы в нем весьма впечатляющи — в этом белом платьице с кружевными оборочками, в черных чулочках, с огромным бантом в густых кудряшках. Ни дать ни взять, кукла из модного магазина — пухленькая, толстощекая, светлоглазая. Вас и одевали, и прозвище дали соответственное — «Куконя». Но характер...

Готовясь стать «звездой». Конец 20-х начало 30-х годов (публикуется впервые)

О, похоже, характер у вас уже тогда был совсем не кукольный. Лицо у вас почему-то все время чуть-чуть сердитое, и позы чаще всего воинственные, очень какие-то самостоятельные...

Ирина Федоровна была слегка обижена на вас за то, что вы отказались выступить с воспоминаниями на юбилейном шаляпинском вечере. Но вы не любили вспоминать, да еще принародно, столь давнее свое прошлое только это и ссорило вас с детством. Только это.

Про дальнейшее — вплоть до 26-го года — вы не любили вспоминать уже не только из-за его давности. Там просто было мало веселого. Была московская гимназия, окончание которой пришлось прямехонько на 17-й год. Был Воскресенск, небольшой подмосковный городок, где жила сестра матери, приютившая часть вашей растерянной беспомощной и обнищавшей семьи. Благополучие ее дома держалось на корове. Хорошей молочной корове И вам, никому другому, выпало возить в Москву на продажу молоко этой кормилицы. Зимой поездки превращались в сущую пытку — варежки приходилось то и дело снимать, ворочать тяжелые ледяные бидоны голыми руками. Сводило суставы, дубела кожа И, наверное, скребло на душе как с такими пальцами поступать в консерваторию (а эта предстояло согласно семейным планам). Я знаю, впоследствии вы очень мучались с вашими руками. Они не белели, нет, но имели больной вид. И с годами это все больше усугублялось. Никакие средства, ни доморощенные, ни заграничные патентованные не помогали — руки были не только старше вашего облика, они были

даже старше вашего возраста. Возможно, беда с руками началась именно с тех тяжеленных обжигающе-холодных бидонов.

Не буду вспоминать про вашу недолгую учебу в консерватории, про тяжкую работу «иллюстратором» кинолент (в просторечье «тапером») в московских «иллюзионах» и «синематографах». Про первое замужество, на которое вас толкнула безысходная житейская ситуация. И про второе не буду оно тоже не из тех, что украшают память и стоят особого внимания.

Вспомню — уж позвольте! — студию Франчески Беаты, довольно скромную хореографическую школу, где вы как-никак проучились более трех лет. И далеко не бесполезно. Именно эта студия подвигла вас профессионально оценить свое тело, приучила его к самым тяжким нагрузкам, приохотила к ежедневному тренажу в виде станка и гимнастики (до конца жизни вы не изменяли этим навыкам), пробудила в нем особую чуткость к ритму, к естественной и образной позе. Отныне ни одна задача, связанная с хореографией, не покажется вам невыполнимой: будь то эксцентрический танец («Веселые ребята»), или чечетка («Цирк»), или каскад плясовых коленцев («Волга-Волга»), или опереточный дивертисмент («Весна»)... От этих лет останется у вас и сохранится на долгие годы узенький кожаный поясок, подтверждающий должный объем талии чтоб в тридцать, как в двадцать, и в сорок как в двадцать, и в пятьдесят...

Вы почему-то не считали этот период достойным публичного воспоминания — скорее всего в силу малой известности, малой престижности этой студии. Да и название ее звучало слишком экзотично и не слишком патриотично...

«Я начала свою творческую жизнь в театре имени Владимира Ивановича Немировича-Данченко» — так открывала свои встречи со зрителями Любовь Петровна. Далее шел рассказ о творческой жизни, прерываемый в нужный момент показом кинофрагментов и песнями из тех же фильмов. Текст был заранее записан, заучен и практически но изменялся — Любовь Петровна не любила импровизации и отсебятины, к тексту роли (а для нее любое выступление на сцене было ролью) относилась свято.

60-е годы (публикуется впервые)

Ее театральная карьера была с виду небезуспешной — три главные роли: в «Соломенной шляпке», «Периколе» и «Корневильских колоколах». Однако ж досталось это не сразу, почти три года после зачисления в труппу пришлось попрозябать в хоре. Да и эти роли доводилось играть не часто (больше на гастролях), ибо главной исполнительницей их была Анна Кемарская, безоговорочная премьерша театра. И, будучи таковой, она весьма и весьма ревниво относилась к успеху вчерашней хористки. Пошли мелкие, «остроумные» пакости — вдвойне обидные, когда они творились прямо на сцене, во время представления.

Все это не вылилось в разгульную травлю — большинство труппы относилось к «Любочке» с неизменным дружелюбием, однако жизнь в театре это заметно отравляло.

И все же до самого последнего момента — уже снимаясь в «Веселых ребятах» — она не решалась бросить театр. Сцену она бесконечно уважала и каждым новым успехом на ней, пусть даже не слишком громким, очень гордилась. Иное дело, что она творчески «переливалась через край» — уже тогда искала что-то вдобавок к театру и где-то в противовес ему. Пыталась пробиться в кинематограф, истово искала себя в концертных формах.

Занятно, как сказывалось в этих поисках некое противоречие ее творческих устремлении. Она подчеркнуто уважала серьезное, основательное, едва ли не академическое искусство, коробилась термином «легкий жанр», но, преуспела более всего как раз в нем.

Она прекрасно сознавала умеренность своего вокального дарования и мастерства (у нес было грамотное меццо-сопрано не более) и проявляла предельную скромность, порой даже робость по части серьезного репертуара. Для настоящей учебы не было ни средств, ни времени. Недаром, будучи уже знаменитостью, она категорически избегала грамзаписи (ни одной пластинки!), трезво понимая, что голос ее, сам по себе, без нее, воочию зримой, не прозвучит.

Гораздо смелей, самостоятельней ощущала она себя в хореографии. От природы была ей свойственна такая чуткая пластика, что все хореографы с первой встречи заражались желанием с ней работать. Наталья Глан — самый «нарасхватный» хореограф начала 30-х, приглашенная в театр Немировича лично Владимиром Ивановичем, придя домой после знакомства с труппой, сказала сестре — молоденькой танцовщице, ходившей у нее в подмастерьях: «Материал сыроватый, но можно работать. Там есть одна очаровательная девочка — я, пожалуй, ансамблевые сцены поведу на ней».

Вскоре сестра (в недалеком будущем известный балетмейстер Галина Шаховская) также включилась в дело и увидела ту самую «очаровательную девочку». Орлова явилась к ней на урок в черной комбинации. И была в ней ангельски хороша. Скакала, прыгала, разминалась... Розовое, свежее тело, оттененное черным, казалось еще более свежим и розовым. Прекрасные темно-русые волосы и ярко-голубые глаза довершали картину. Напрыгавшись, она попросила: «Галонька, помогите. Я хочу сделать цикл театрализованного романса. С Наташей и с вами».

Они стали работать. Утром репетиция в театре. Вечером — спектакль. После спектакля — репетиция у Глан. Даже сестры, давно привыкшие в поте лица добывать результат, поражались временами ее выносливости. Тройная жила да и только!

Справа от Л. Орловой ее постоянный концертмейстер Лев Миронов. 60-е годы (публикуется впервые)

Однажды, репетируя, она упала в обморок — потом оказалось, что целый день ничего не ела. Весь дом в ужасе кинулся к ней, засуетился, но она очнулась, присела на уголок дивана, открыла глаза и сказала: — «Нет все в порядке. Сейчас продолжим».

Никто не может сказать, что она достигла высшего в каком-нибудь одном из своих проявлений: в пении, хореографии или в драматическом искусстве. Но на экране — во всеоружии своего обаяния, до блеска отшлифованного пением, танцем, талантливым лицедейством, она казалась действительно беспредельной. Настолько, что можно согласиться с Горьким, сказавшим на просмотре «Веселых ребят»: «Она — ведьма. Она может все».

Было бы логично, если б она пришла в кино из... кино ведь в 33-м году, еще будучи в театре, она снялась одновременно в двух фильмах. Ее портрет раз-другой уже мелькнул на журнальных страницах. Кинематограф словно приглядывался к ней. И как бы колебался в сомнениях. Первый же режиссер, на которого «нарвалась» Любовь Петровна (не буду называть его имя — оно достаточно знаменито), ткнув пальцем в ее нос, где сбоку притаилась крохотная родинка, объявил, что с такой отметиной нечего думать о кино. «На экране эта родинка будет размером с автобус».

Родинка эта не смутила, однако, Григория Рошаля, который видел Орлову на сцене и без колебаний (то есть без «проб») доверил ей небольшую, но приметную роль в фильме «Петербургская ночь».

В другой картине, снятой малоизвестным Борисом Карцевым, у нее была хоть и большая, но гораздо менее приметная роль.

Любовь Петровна радовалась, что наконец-то приобщилась к «чуду XX века» — так хотелось в киноартистки! — но про себя чувствовала малость и ненастоящесть этих удач. «Чудо» мельком снизошло до нее и тут же забыло. Меж тем молодость была на излете. Ей шел четвертый десяток.

Кончалась осень 1933 года. Актриса готовилась к очередному концерту — он должен был состояться в «синематографе» «Арс» на Тверской (там, где сейчас театр имени Ермоловой). Тогда в кинотеатрах практиковались такие смешанные программы: одно отделение — артист, другое — фильм. Этому концерту предшествовало множество треволнений — одно из них сразу истолковали как примету грядущей удачи. На ее концертном платье (единственном!), находившемся по случаю репетиций в доме у Глан, щедро окотилась трехцветная любимица семейства. Хозяйка платья от горя и ужаса пустилась в плач, но мудрая мама талантливых сестер иначе оценила ситуацию: «Вам повезло, Любочка! К вам придет небывалое счастье. Не надо трогать кошку. Мы поищем другое платье».

Нашли другое, и в нем Любовь Петровна вышла на маленькую сцену «синематографа». Она исполнила свои миниатюры кажется, была в ударе, имела успех, а в антракте за кулисы пришел администратор, водя за собой двух неизвестных людей. Один, что постарше, бойко подошел и протянул руку: «Моя фамилия Даревский. Мы с "Мосфильма". Позавчера видели вас в «Корневильских». Со мной режиссер. Он хочет с вами познакомиться».

Высокий молодой человек в заграничном костюме ослепительно улыбнулся и слегка наклонил голову: «Александров»...