Д.А. Щеглов. «Интимная жизнь Любови Орловой»

«Совершенно секретно». — 1997. — № 1.

Любовь Петровна в тот день сама позвонила мужу из больницы. Просила его не волноваться, надеть теплую шапку и идти гулять. Еще просила не звонить какое-то время — ей надо выспаться, отдохнуть.

Обычно Григория Васильевича не надо было уговаривать развеяться, не волноваться. Александров, ее «золотоволосый бог» обладал замечательным даром — порхать над сложностями бытия.

Но тут он почему-то вскоре позвонил. И попал на единственную сиделку, которую в отличие от всего больничного персонала предупредить не успели. Она-то и сообщила ему, что Орлову оперируют.

Как выяснилось потом, операция эта уже ничем не могла помочь. Через восемь месяцев Орловой не станет...

И был один день незадолго до смерти...

Александров приехал в больницу, вошел в палату и услышал то, чего не слышал от жены никогда. Любовь Петровна сказала: «Как вы долго...»

Это был единственный упрек за всю жизнь.

Все сорок два года они оставались на «Вы».

Внучатой племяннице Любови Петровны, Ноне Юрьевне Голиковой, это казалось естественным. Хрупкое «вы» среди всеобщего «тыканья» — словно посильная защита от хаоса. Жизнь была окрашена в тщательно продуманные тона классических английских костюмов, которые предпочитала носить великая родственница.

Впрочем, что «великая»! Для нее Орлова была сестрой бабушки, «милой Любочкой».

В семье никогда о других Орловых не говорили. При детях вообще не говорили ни о чем серьезном. Времена «не вегетарианские» не поощряли копаний в аристократическом прошлом.

В середине восьмидесятых к Нонне Юрьевне приезжал потомок одной из ветвей Орловых — Владимир Николаевич Санеев. Всю ночь с упоением говорил о прошлом. Орловы! Старинный дворянский род, герб: красный орел на золотисто-лазурном полосатом поле. По семейным преданиям Орловы — — тверская ветвь Рюриковичей. По линии матери братьев Орловых — Григория и Алексея, участников дворцового переворота 1762 года, фаворитов Екатерины II, — они ведут род от самого Чингисхана. Ее предка, князя Федора Чермного (Красивого), хан Нагай не отпускал из Орды, вынудив жениться на своей дочери. По этой же, зиновьевской, ветви лучшая исполнительница ролей домохозяек и ударниц коммунистического труда была в числе потомков Великого князя Владимира Крестителя и княгини Ольги — русских православных святых, возведенных в апостольский сан. Фавориты, мученики, гонители. «Орден русских рыцарей» и «союз благоденствия». Дворцовые перевороты, интриги. Чесменский бой, Бородино, взятие Парижа...

Орлов Михаил Федорович, принимавший капитуляцию Парижа, стал декабристом, его брат Алексей — одним из тех, кто подавил мятеж. Дипломаты, генералы, жандармы. Михаил Орлов буквально спас Норвегию, которой грозила участь остаться датской провинцией, — по конституции, которую он отстоял, норвежцы живут до сих пор.

— Я тогда сказала, — вспоминает Нонна Юрьевна, — сколько подвигов, какая слава! И все это только для того, чтобы мы с вами сидели на московской кухне и пили чай без сахара?..С сахаром в Москве тогда были перебои.

На праздники в «хороших» домах было принято ставить спектакли — в одном из них Любочка играла репку. Растроганный Федор Иванович Шаляпин, с которым дружили ее бабушки, взяв девочку на руки, сказал, что она будет замечательной актрисой. Ей было семь лет. Уже тогда наметилась линия ее особой, голливудской судьбы: детский утренник, маленькая девочка, пророчество великого артиста.

Во Внукове в доме Александровых висел портрет Федора Ивановича с надписью: «Сестрам Любочке и Нонночке».

Хранилась книга с дарственной надписью Льва Толстого. С Толстыми, равно как и с Бутурлиными, Раевскими, Орловы состояли в родстве. Вот так, по-родственному, Любочка и написала великому старцу что-то поздравительное. В ответ он прислал книгу своих назидательных детских сказок.

После октябрьского переворота, обрубившего связи и отменившего детские праздники, сестры Орловы развозили по домам молоко. В том числе и известному в Москве краснодеревщику Веселову. Его сын Сергей влюбился в дворянку Нонночку и сделал ей предложение. Брак этот, по старым понятия просто немыслимый, был очень несчастливым.

Первый брак Любы тоже нельзя было назвать счастливым. О ее муже Андрее Гаспаровиче Берзине в семье говорили как о человеке замечательном во всех отношениях. В прихожей у него стоял специальный чемоданчик с набором арестантских вещей. Берзин был одним из тех борцов за идею — в чем бы та ни состояла — которые сидели и на царской каторге, и на сталинской. Андрея Гаспаровича то привозили на извозчике из тюрьмы, то на извозчике в тюрьму увозили. При Сталине он сидел не раз — по три дня, по три месяца, по полгода. В бытность замнаркомом земледелия он сел окончательно — по делу Чаянова (наркома) в 1929-ом. О нем ничего не знали до конца сороковых годов, когда его отпустили умирать от рака к матери в Литву.

С Александровым Орлова познакомилась в Музыкальном театре, которым руководил В.И. Немирович-Данченко. Она проработала уже почти семь лет и многое умела. Сказались и учеба в Московской консерватории по классу рояля (до 1919 года), и балетный техникум имени Луначарского, и, конечно, домашняя подготовка. В Любочке родители, как это часто бывает, видели осуществление своей несбывшейся мечты. И потому было решено, что дочь станет пианисткой.

Она стала актрисой. Синтетической актрисой: танцевала, пела, фехтовала и с равным успехом играла драматические роли — как раз то, что нужно было Александрову для его первого фильма.

В один из весенних вечеров Александров оказался за кулисами театра. «Я увидела золотоволосого голубоглазого бога и все было кончено», — ее собственное признание племяннице в редкие минуты откровенности (тогда еще существовало понятие «круг», и в этом кругу не было принято давать волю своим подлинным чувствам).

После «Веселых ребят» их с Александровым пригласили на прием в Кремль. Подвели к Сталину. Вождь пребывал в хорошем настроении и захотел сделать для актрисы что-нибудь приятное: просите, сказал, о чем угодно, прямо сейчас. И Орлова ответила, что хотела бы только одного: узнать хоть что-то о судьбе своего первого мужа — Андрея Гаспаровича Берзина. Александров стоял рядом. «Вас примут», — не6 то раздраженно, не то смешавшись, ответил Сталин.

Орлову приняли. Гебистский чин самого крупного калибра бфыл краток: «Любовь Петровна, все, что мы можем для вас сделать — это соединить вас с первым мужем. Хотите?»

Нет, Орлова не хотела на каторгу. Она обожала Александрова, любила свою профессию, она хотела работать. Главное ей удалось узнать: Андрей Берзин жив.

На знаменитые дачные попойки Сталина приглашали многих, в том числе «из сферы искусства». Говорили, что Иосиф Виссарионович на сон грядущий почтим каждый вечер ставил одну-две части из фильмов с Орловой. Но ни Любови Петровны, ни Александрова на этих ночных посиделках не было никогда. Хотя их приглашали и не раз. Собственно, звали ее, Орлову...

Надо было обладать железным характером и стопроцентным чувством «ситуации», чтобы пройти по этому лезвию, сохранив мужа и не потеряв себя. Тут не помогла бы даже ее слава.

Слава абсолютная, образцово-показательная.

В начале войны в осажденном немцами городе, из которого в панике бежали, расклеили гастрольные плакаты актрисы. Расчет верный — если Орлова с нами — бояться нечего. Орловой в городе не было, но панику удалось прекратить.

Мало кто сейчас знает, что отечественная психиатрия в сороковые годы обогатилась еще одной разновидностью шизофрении, ее так и назвали: «синдром Орловой». Появилось множество крашеных блондинок, утверждавших, что они — дочери знаменитой актрисы, бросавшихся к ней с криками: «Мама! Я знала! Мама!..» Некоторые (особо тяжелые случаи) уверяли, что они-то и есть настоящие Любови Орловы.

Довольно долго актрисе докучали две такие несчастные. Одна из них, одаренная музыкально, была еще и первоклассным имитатором. Звонила и одни в один голосом Любови Петровны выдавала в трубку монологи из всех ее ролей, потом начинала петь, хохотать — было это довольно жутко.

Много лет они снимали комнаты во Внукове и подкарауливали актрису на тропинках в лесу, устраивали «засады» в кустах. Прошмыгнуть незамеченной на дачу сестры или в свой дом было невозможно. Орлова доставала им лекарства, помогала деньгами...

Их дом в подмосковном Внукове называли домом двух любящих сердец. Нона Юрьевна вспоминает:

— Там и окошки были в форме сердец. Дом строился по эскизам самого Григория Васильевича. Помню, как входишь, справа — керамика Нади Леже, с ней они дружили. А у камина — коврик, подаренный Пикассо. Только Александров выходил из комнаты, Любочка брезгливо так пинала коврик ногой: «Терплю эту гадость только ради Гриши». Ненавидела весь этот кубизм-модернизм. А он хвастался ковриком тоже, только когда Любы не было рядом. Они очень чувствовали настроение друг друга... Она как-то сказала: «Я храню каждую Гришину записку, даже такие — «вернусь в шесть», «буду в восемь».

В пору «железного занавеса» каждый год ездили в Швейцарию на день рождения Чаплина.

Идем как-то с ней по Внукову после дождя. Они как раз только что вернулись из поездки. Любочка в очень строгом костюме, на голове шляпка с белой лентой, прыгает через лужи. А я надоедаю ей вопросами про Чаплина. И она почти раздраженно так говорит: «Ну что Чаплин, Чаплин! Каждый год туда езжу, чтобы посмотреть, как одета его жена, а она опять в своем беременном платье Поездка прошла совершенно впустую» Жена Чаплина в те годы рожала беспрестанно.

Ездили они в то время очень много. Правительство знало, кого выпускать: владевшая тремя языками, безупречно стильная Орлова в сопровождении своего золотоволосого спутника была одинаково органична и на светских раутах, и на встречах со зрителями, и в милой болтовне с Чаплинами, Триоле, Сартром.

Самая очаровательная актриса СССР в поездках этих покупала всевозможные дверные ручки, материю для обивки кресел, изящные вещицы для дома, которым она занималась самозабвенно. Сама обшивала кресла и стулья, развешивала занавеси. В их квартире на Тверской, в ее комнате, портьеры всегда были очень плотными и темными: всю жизнь Орлова мучилась светобоязнью. И всю жизнь с великим трудом засыпала и плохо спала. Быть может, время (20—30-е годы) с его тревожными ночами превратило сон актрисы в мучительную процедуру...

Они были очень разные с Александровым.

Он — неутомимый рассказчик, легко зажигающийся, способный говорить часами. Любил вяческую экзотику, даже сына от первого брака назвал Дугласом в честь приезжавшего в Москву Дугласа Фербенкса. Но так как Дуглас — было уже слишком, сына назвали просто Васей.

Она — молчунья, очень собранная, никого никогда не обсуждала, ни о ком не рассказывала. Никаких сплетен, никаких выплесков. И только: «Нонночка, королева моя!» — о сестре, после болезни жившей безвылазно во Внукове.

Нона Петровна тяжело болела: астма. Орлова доставала лекарства, привозила врачей. Потом один старый профессор сказал ей, что сестре надо жить в деревне, иметь корову, самой доить, ухаживать, чистить хлев, дышать всем этим воздухом — тогда есть надежда вылечиться.

Хлев, корова — частная собственность, на которую по тем временам требовалось специальное разрешение. Народной артистке СССР, лауреату Сталинских премий Л.П. Орловой в виде исключения такое разрешение дали. Соорудили пристройку, в которой и поселилась Дочка — невероятно ласковое, сговорчивое существо, под стать золотому характеру Ноны Петровны. Корм Дочке доставали через генштаб. В целом корова чувствовала себя совсем недурно во внуковском заповеднике.

«Дочка, иди ко мне на руки», — говорила Нона Петровна, и Дочка, вздыхая и улыбаясь во весь рот, «шла на руки» — прижималась замшевой щекой к хозяйке, благодарно и радостно.

Сестра быстро овладела ремеслом коровницы. Астма через полгода де1ствительно прошла. А корова осталась. Прожила она долго и расставались с ней трудно — пришлось продать старушку куда-то на ферму, чтобы не видеть ее кончины..

А Нонна Петровна уже не выезжала из Внукова...

Это дачное место называли поселком «Веселых ребят». Василий Лебедев-Кумач, Исаак Дунаевский, в соседях у Орловой и Александрова — Леонид Утесов. У всех по гектарцу земли, большие добротные дома. На участке Игоря Ильинского играли в теннис. Летом из зарослей неслись трели Фаины Раневской, предпочитавшей в одиночестве насвистывать классические мелодии. С «гробовым» выражением лица появлялся великолепный (поныне здравствующий) Иосиф Прут.

Гуляли вокруг тенистого внуковского оврага. Заходили к поэту Алексею Суркову (его вдову расспросы о прошлом до сих пор приводят в такой ужас, что не помогает довод: да ведь и так обо всем давно напечатано! Господи, что же такое знает эта женщина?!).

Общались довольно тесным кругом. Тот, кто позднее пытался расширить его до собственного понимания, чаще всего преувеличивал...

Балетмейстер Галина Шаховская, семья Анисимовых-Вульф, Раневская..

Любовь Петровна умела сохранять идеально ровной температуру отношений сов семи. Даже непредсказуемость и эксцентризм Раневской по-своему преодолевала.

Рассказывают, что однажды в каком-то сибирском городке Раневская едва не сорвала гастроли. Всем была известна ее, мягко выражаясь, неприязнь к администрации — она постоянно враждовала с ее всевозможными представителями. А тут прямо-таки неприличная история. Афиши давно расклеены, билеты проданы, а Раневская заявляет, что не станет играть, пока... Условие было настолько диким, что дирекция впала в ступор. В общем, великая актриса заявила, что у нее болит живот и она не выйдет на сцену, пока «это ничтожество» (очередной враг из администрации) собственноручно не поставит ей клизму. Бледный от ужаса администратор кричал, что скорее застрелится. До начала спектакля оставались считанные минуты. И тогда отправились к Орловой.

Любовь Петровна пробыла в номере Раневской недолго. Говорили, что решающим стало ее предложение: «Фуфочка, ну хотите, я сама вам ее поставлю?» Фаина Георгиевна в ужасе его отвергла.

Казалось бы трудно вообразить что-либо более непохожее: Раневская и Орлова. Два совершенно разных характера, две стихии, две разные судьбы. А вот, на удивление и зависть многим, ладили и обожали друг друга. Сказывался ли сопоставимый масштаб дарований или то, что дарованиям этим было одинаково тесно в размеченных резервация тогдашнего театра?

Раневская шумно и резко негодовала. Орлова — никогда. Или почти никогда. Может быть, слишком точно понимала свою отдельность, сказочную осуществленность судьбы — в условиях, менее всего к этой осуществленности располагающих. Вот и не приставала к судьбе с вопрсами. «Сами придут и все дадут».

С годами давали, правда, все меньше.

Орлова сделала, казалось бы, невозможное: ввелась на роль «Странной миссис Сэвидж» — после Раневской. Тот, кто видел в этой роли Раневскую, никогда не забудет; тем, кто не видел, все равно ничего не объяснить словами.

Сыграть роль Фаины Георгиевны с таким успехом, как Орлова, дело просто невероятное. Да, это была другая Сэвидж, не обладающая мощью Раневской, но зато более беззащитная, трогательная — Орловой не пришлось слишком много «играть» в этой роли.

Позднее в «Сэвидж» ввелась Вера Петровна Марецкая, в то время уже тяжело больная, — Ю.А. Завадский дал ей возможность сыграть, может быть, последнюю театральную роль в жизни (так и случилось).

— Скажите, Неллочка, — спросила Марецкая после премьеры режиссера Нелли Морлчадскую, — скажите, а Любочка разрешит мне сыграть следующий спектакль?

Марецкая играла «Сэвидж» семь раз подряд. Орлова звонила в театр, пыталась узнать, что происходит, в ответ ейц бормотали что-то невнятное.

— Если следующий спектакль не мой, я звоню министру культуры, — заявила Орлова.

После этого играла, разумеется, она.

А в начале следующего сезона в театре узнали, что Любовь Петровна в больнице. Пробыла она там недолго, и дома одной из первых ее навестила Молчадская.

— Как странно, Неллочка. У всех, кому удаляют камни, остаются такие большие швы... А у меня совсем маленький! А вот мои камни, — сказала Орлова, задумчиво глядя на гальку, которой ее для убедительности снабдили в больнице...

Когда диагноз — рак поджелудочной железы — сообщили родственникам, Александров произнес фразу, покоробившую многих: «Хорошо, что она первая...»

А он просто знал, о чем говорит.

Потом снова была кунцевская больница, где в одно время лежали и Завадский, и Марецкая, и Орлова.

О своей болезни Любовь Петровна никогда ни с кем не говорила. И только однажды: «Я знаю, ЧТО у меня, хотя мне все врут!»

До последних дней она работала, вместе с Ноной Юрьевной Голиковой искала какую-то особую пьесу. То есть она-то, Любовь Петровна, хорошо понимала, какую. В пьесе этой — блистательной, комедийной — она должна была петь, танцевать, демонстрируя абсолютную власть над временем. Такой пьесы в мировом репертуаре не оказалось. Или ее не успели найти. Любовь Петровна была уже тяжело больна.

Сознавала ли она, что всю жизнь, в сущности, играла именно эту пьесу? И эту тему?

Она ушла в семьдесят два года. Пьеса оказалась вполне завершенной. В нее не вошло многое из того, что не могло войти. По той причине, что было из другого жанра. Не орловского.

Она не узнала, что будет продан внуковский дом с окошечками и что в доме сестры Ноны будет жить хозяйкой ее домработница.

Что под забором в кустах будут находить размокшие от дождя газетные вырезки из архива с «Любочкиными» фотографиями.

Что продадут и московскую квартиру Орловых и там во время ремонта рабочие будут выбрасывать дневники, рукописи, записки. Рыться. Читать. Комментировать.

А главное — Любовь Петровна не пережила то, что, возможно, не смогла бы пережить: смерть мужа.

В день его рождения, 23 января 1975 года, она потеряла сознание.

26 января умерла.

Хоронили ее 29 января. Это был день ее рождения.