Бег времени...

1947 год был знаменательным годом для творческой биографии Любови Орловой. Помимо триумфа в фильме «Весна» он стал началом совершенно нового для неё этапа на профессиональном пути: она пришла в драматический театр — Театр имени Моссовета. В её возрасте начинать столь новое дело — ещё одно подтверждение её необыкновенного творческого бесстрашия.

Известно, что для театрального актёра выход на экран не является проблемой. Но только немногие мастера кино способны выдержать испытание сценой. Она выдержала. Её дебютом стала роль Джесси в пьесе К. Симонова «Русский вопрос». Пьеса эта шла тогда в пяти московских театрах, и по утверждению газеты «Правда» лучше всех сыграла эту роль Любовь Орлова.

Ростислав Янович Плятт так вспоминал о первой встрече с Орловой в качестве сценического партнёра в её первой работе в драматическом театре: «Слава Орловой в кино так велика и прочна, что, казалось, актриса уже немыслима вне экрана. Но творческое бесстрашие привело к новому повороту в её биографии художника: она пришла на драматическую сцену, в среду опытных мастеров, в труппу, возглавляемую тонким и требовательным мастером театральной режиссуры Ю.А. Завадским, и стала полноправной ведущей актрисой в этой труппе. Первая моя с ней встреча в театре — "Русский вопрос" К. Симонова, спектакль, в котором она играла Джесси, а я — Гарри Смита. Остро и подробно ощущая значение партнёра на сцене, я, признаюсь, насторожился, узнав о том, что на роль Джесси утверждена любимая мной кинематографическая актриса, ранее, однако, никогда не выступавшая в драматическом спектакле. Первые же репетиции рассеяли мои тревоги: передо мной был великолепный партнёр, радующий неожиданными решениями, возбуждающий работу творческой фантазии, внимательный и чуткий. Художественно полнокровными были и последующие работы Любови Петровны на нашей сцене: Нора, Лиззи МакКей, сложнейший образ Патрик Кемпбел»¹.

Она сыграла на сцене Театра имени Моссовета главные роли в спектаклях «Русский вопрос», «Сомов и другие» Горького, «Нора», «Лиззи Мак-Кей». Но самой любимой ею была роль Патрик Кемпбел в спектакле «Милый лжец», потому прежде всего, что ставил этот спектакль главный режиссёр её жизни — Григорий Васильевич Александров. Снова работать вместе было истинным наслаждением.

В 1949 году на экраны вышел фильм Александрова «Встреча на Эльбе», в котором Любовь Орлова играла роль американской шпионки. Её Шервуд, при всей отрицательности образа, была ослепительно красива зрелой и совершенной звёздной красотой. Но это была уже не главная роль, так же как и роль сестры Глинки в фильме Александрова «Композитор Глинка», созданном в 1952 году.

1953 год — год смерти Сталина... Мне было уже 13 лет, и я прекрасно помню, что в семье при нас, детях, никто и никогда не произносил ни единого звука по поводу этого имени и всего, что могло быть с ним связано. В этом смысле наше сознание целиком и полностью, по понятным причинам, было предоставлено школе и прочим институтам общественного воспитания. Поэтому ничего удивительного не было в том, что я в тот день, когда страна прощалась с вождём, рыдала навзрыд вместе со всей школой, выстроенной в каре под громкоговорителем с душераздирающей траурной музыкой. Буквально через несколько дней за столом у Любы во Внукове я с волнением слушала рассказ Григория Васильевича. Он был среди тех кинематографистов, которым было доверено снимать похороны Сталина. Открытый гроб стоял в Колонном зале, на его лицо были направлены лучи прожекторов. Свет и тени давали весьма жутковатый эффект: казалось, что под закрытыми веками глаза Сталина двигаются и что он всё слышит и, быть может, видит. И вдруг раздался убеждённо спокойный голос Любови Петровны: «Наконец-то он сдох». Потрясённая, не в силах вымолвить ни слова, я выскочила из-за стола вся в слезах. Дома бабушка спросила, что со мной случилось. Я возмущённо воскликнула: «Ты слышала, что сказала Любочка?! Как она могла! И это — о нём!» Надо сказать, что я никогда не слышала, чтобы бабушка когда-нибудь так хохотала: «Я и не знала, что ты такая дурочка!»

Я не раз рассказывала об этом случае, и Ю. Сааков в своей книге «Любовь Орлова. 100 былей и небылиц», пересказывая его, добавляет, что «это совсем невероятная история». Да нет, вовсе она не невероятная, если вспомнить биографии многих людей этого поколения и наших героев в частности. Об этом же свидетельствует и Геннадий Бортников в своём воспоминании об Орловой, где он рассказывает, как вскоре после смерти Сталина она при нём сказала: «Наконец-то сдохла эта злая собака». А почему, собственно, это так уж невероятно? Ведь ей было не 13 лет, и она выдержала не одну разлуку: не только с первым мужем, но и со многими друзьями и коллегами, пережившими или не пережившими сталинские репрессии.

Григорий Васильевич реагировал иначе. В 1954 году, после XX съезда КПСС, он вступил в партию.

В 1958 году он выпустил фильм «Человек человеку», который был ему интересен как возможность применения нового технического метода киносъёмки — он называл его «блуждающая маска». Это было своего рода ревю на эффектном фоне пейзажей. Успеха картина не имела, но это, на мой взгляд, был первый в истории советского кино опыт создания киножанра, который теперь называют «клип».

Исследователи творчества Александрова его неудачи последних лет объясняют тем, что после смерти Сталина он лишился могущественных покровителей и не сумел сориентироваться в обстановке нового времени.

Думаю, что главная причина в другом. Всё-таки он был мастер определённого жанра, в котором должна царить молодая звезда. Его звезда была уже немолода. Без неё он не мыслил своего творчества. В других жанрах, когда нельзя петь, танцевать и существовать в стремительных ритмах музыкальной комедии, ему было скучно и неинтересно. А она не хотела сниматься в фильмах других режиссёров. Это была серьёзная творческая проблема, продиктованная неумолимым бегом времени и их взаимным нежеланием искать другие пути в кино друг без друга.

В 1959 году умерла Нонна Петровна. С тех пор Любовь Петровна не могла не только приходить к нам в дом во Внукове, но даже ни разу не прошла по улице, где находился дом Нонны Петровны. Несколько лет спустя она меня спросила: «Почему мы никогда с тобой не говорим о Нонночке?» — «Я не могу», — быстро ответила я. Мы и не говорили. А у неё появилась ещё одна запретная тема, она стала ещё молчаливее...

Потери и время делали привязанность к Григорию Васильевичу ещё глубже, ещё прочнее... Помню, как-то Любочка, сидя у себя в спальне на втором этаже внуковского дома, вдруг вся вспыхнула и сказала (ей было уже около семидесяти): «Я всю жизнь храню каждую записочку Гриши. Даже если там всего три слова. А вот он, наверное, нет!» — и погрозила пальцем в сторону его комнаты. Это признание женщины, всегда столь сдержанной, было неожиданным и многое о ней говорившим... Но, судя по тем запискам, которые забрели в мои бумаги — а это преимущественно как раз её строчки к нему, — он так же трепетно и бережно хранил каждую её буковку, запятую и точку, каждый знак её любви. И вот эти немногие сохранившиеся краткие свидетельства нерасторжимой связи.

«Дорогой Гришенька!
Поздравляю с окончанием!
Напишите записочку, как будет дальше сегодня.
Обнимаю.
Волнуюсь.
Ваша Л.».

Нет даты, не ясно, окончание чего имеется в виду. Ясно только, что несовпадение их дел, времени и места пребывания не мешали совершенному совпадению этих двух людей. В любой разлуке они не разлучались.

«Гришенька, дорогой и любимый! Встречали Вас ночью, но неудачно! Когда приедете, звоните.
Целую, жду.
Ваша Любочка».

И ещё две записки, уже не такого задыхающегося ритма, уже, вероятно, в более поздние годы:

«Дорогой мой Гришенька!
Спасибо за письмо — оно чудесное!
Желаю Вам большого успеха в съёмках. Не уставайте — отдыхайте, берегите себя!
Целую
люблю
обожаю
целую
спокойной ночи!
Ваша Любочка.
25.8.65 г.
Если будет холодно, зелёная куртка у меня в шкафу».

Скорее всего, Любовь Петровна в то время была либо в больнице, либо в санатории. А вот и ещё одно послание:

«Дорогой Гришенька!
Вам необходимо лечь в больницу. Первые десять дней Вы развалитесь на куски, но потом постепенно куски начнут собираться и Вы будете совсем другим человеком! Сужу это по себе!
Вам необходимо отдохнуть. Прошу Вас решить, когда это можно сделать, чем скорее, тем лучше. Вы устали. И дальше так нельзя, Вы знаете, что я умею предвидеть и любить Вас и охранять.
Будьте послушным, бросьте всё и делайте, как я говорю!
Целую
Обожаю
Люблю.
Ваша Любочка.
Кунцево, 16.XI-67 г.».

А сбоку приписка: «Спасибо за записочку и духи!»

Они прожили к этому моменту вместе уже 34 года! Но свежесть и глубина чувства не оставляют их и не тускнеют. Мне хочется подчеркнуть и то обстоятельство, что это первая в истории публикация этих маленьких посланий. А вот и его записка — одна из тех, что так бережно хранила она:

«Москва
Апрель, 1966 г.
Добрый вечер, моё Солнышко Любочка!
Уезжая в Киев, целую, приветствую, обожаю и люблю Вас!
Желаю не переутомляться!!!
Приеду утром 21-го и в три часа готов слушать пьесу...
Спокойной Вам ночи, самая дорогая и любимая!
Ваш Григ».

И — красным карандашом изображение сердца с тремя штрихами пламени. Это пылающее любовью сердце стало символом их жизни, символом их творчества. И снова вспоминаются горе-критики и горе-биографы, которые совершенно безапелляционно утверждают: «Орлова была женщиной, которая могла позволить себе буквально всё, кроме, наверное, простого женского счастья» (??!!). Это — всё тот же пресловутый «МК бульвар».

Гастроли по-прежнему составляли значительную часть её жизни. Пресса каждого города не обходила вниманием появление знаменитой Орловой. Статья в «Красноярском комсомольце» — одна из многих и даёт представление о нескончаемом ряде подобных встреч и эпизодов, столь типичных для её гастрольной жизни: «Сначала вы (в который уже раз!) посмотрели фильмы "Весёлые ребята" и "Волга-Волга". Фильмы, которые у нас знают и любят все зрители, независимо от возраста. И вот зажигается свет, и выходит Анюта, ну, может быть, не та самая Анюта — сколько времени прошло, но всё та же молодая улыбка, и лёгкость та же. Ей несут цветы, много цветов, она принимает их, благодарит, и тут уж я не знаю, что говорить, потому что зал грохочет аплодисментами, Ну, конечно же, Любовь Орлова! Ей шлют записку: "Спойте что-нибудь, станцуйте!" — так она подвижна и легка!

Нет необходимости говорить о чувствах красноярских зрителей на встрече с Любовью Орловой, о том, как принимали у нас эту замечательную артистку, — это понятно без слов.

В перерыве двери артистической постоянно открывались: "Любовь Петровна, дайте же взглянуть, какая вы..."

А она устала после долгого полёта и всё-таки приветливо улыбается и отвечает на вопросы...»

Это газета 1965 года. Ей 63.

Утрата сестры была невосполнимой. У Любови Петровны было так мало близких. В начале 1960-х годов она познакомилась с директором 2-й Московской меховой фабрики Людмилой Павловной Козловой. Первая встреча была чисто деловой: актрисе необходимо было сшить меховое пальто из каракульчи. Но безошибочная интуиция подсказала Любови Петровне, что дальнейшее знакомство с этой женщиной ей просто необходимо. И что было ей совсем не свойственно, при первой же встрече она пригласила очень смутившуюся Людмилу Павловну домой. Эти отношения из знакомства быстро превратились в тесную дружбу, даже в некое родство. Подружилась Людмила Павловна и с нашей семьёй, дожила она до 91 года, умерла в 2013-м.

Людмила Павловна частенько заходила в гости на Немировича-Данченко, потом на Бронную — Орлова и Александров переехали туда в начале 1960-х, — приезжала во Внуково. Она тоже запомнила Григория Васильевича как прекрасного рассказчика. Особенно ей запомнился рассказ Александрова о его встречах с Вертинским вскоре после его возвращения в Россию. Знаменитый певец, ещё не всё разглядев, был счастлив встрече с родиной и благодарен Сталину за то, что тот дал согласие на его приезд в СССР. Певец и поэт был настроен восторженно и, побывав на параде на Красной площади, даже посвятил вождю четверостишие:

Он стоял, как серебристый тополь,
Принимая военный парад.
Сколько стоил ему Севастополь!
Сколько стоил ему Сталинград!

Беседы втроём — Любочка, Григорий Васильевич и Людмила Павловна — затягивались порой за полночь, и иногда гостья оставалась ночевать. Однажды домработница пришла рано утром, увидела в кабинете незнакомую женщину и с криком «я не туда попала!» выскочила из квартиры. Разумеется, недоразумение быстро прояснилось...

Время. Оно шло, отнимая силы, отнимая жизнь. Жизнь для неё была прежде всего — на сцене и на экране. Она должна быть в форме и для него, для их любви. А быть в форме — значит работать. А она последнюю новую роль сделала уже давно. В кино она не стала бы работать ни с кем, кроме Гриши, но ещё неизвестно, когда он начнёт новую работу для неё. Значит — сцена. В театре же действовала труппа уникальная по количеству звёзд, и ситуация складывалась так, что звёзды эти зачастую соперничали, заслоняя друг другу дорогу на сцену. Театр — как жизнь, в нём так много решает господин случай. И судьба вдруг дала актрисе ещё один шанс, потому что в театре будни совсем на будни не похожи и постоянно сотрясаются то одним, то другим случаем. И такой счастливый для Орловой случай произошёл. Фаина Раневская в очередной раз вошла в конфликт со всеми и каждым и отказалась от роли миссис Сэвидж. Она объясняла свой отказ и возрастом, и усталостью, и нездоровьем, но с ней никогда нельзя было быть в чём-либо уверенным, и дирекция с ног сбилась, выбирая кандидатуру на роль и тщетно пытаясь понять, на самом ли деле актриса уже не хочет и не может играть или это её очередной трюк в неизвестно каких целях.

Спектакль «Странная миссис Сэвидж» в постановке замечательного режиссёра Леонида Викторовича Варпаховского шёл с огромным успехом, был очень любим зрителями, и поэтому руководство театра никак не могло отказаться от него. Чтобы сохранить его в репертуаре, необходимо было ввести на главную роль новую исполнительницу.

Надо сказать, что буйный и по самой своей природе конфликтный нрав гениальной Раневской неизменно смирялся лишь перед маленькой и непреклонной Любочкой. Они очень дружили. Вот что пишет об этом сама Раневская в своём дневнике: «Любочка Орлова дарила меня своей дружбой. И по сей день я очень тоскую по дорогой моей подруге и любимом товарище, прелестной артистке. За мою более чем полувековую жизнь в театре ни к кому из коллег я не была так дружески привязана, как к дорогой, доброй Любочке Орловой... Сказать про Любочку, что она была добрая, всё равно что сказать про Толстого — "писатель не без способностей"... Любовь Орлова! Да, она была любовью зрителей, она была любовью всех, кто с ней общался... Она была крепко и нежно любима не только зрителями, но и всеми нами, актёрами».

Как бы ни бушевал и ни вскипал вулкан Фуфы, при виде Любови Петровны лава остывала, волны опадали, звучало с придыханием: «Только ради вас, Любушка», — и самый, казалось бы, неуправляемый скандал утихал.

Это удивительное свойство Любови Петровны помнят все. Многие говорят, что в присутствии этой женщины просто нельзя было позволить себе ни малейшей бестактности или намёка на панибратство, в то время как она в общении была сама простота и приветливость. Когда я делала о ней радиопередачу, среди выступавших была и Рина Зелёная. И она очень точно сказала, что в самой непринуждённой беседе с Любовью Петровной всё равно ощущалась некая дистанция, по её выражению, как бы «расстояние вытянутой руки». Критики заметили это свойство актрисы даже на экране. «Что-то в самой внешности Орловой, в её присутствии на сцене и на экране сопротивлялось любой случайной фамильярности, всякому панибратству, принятому среди актёров», — писал один из них. Видимо, не только творческие соображения, не только знание дружеских отношений Раневской и Орловой, но ещё и эта особенность Любови Петровны стала некоей гарантией того, что выбор новой исполнительницы на роль миссис Сэвидж пройдёт с наименьшими потрясениями для театра, если брать в расчёт сложности характера Раневской. Имя Орловой было порукой, что долгие препирательства и капризы Фаины Георгиевны прекратятся и можно будет действительно приступить к репетициям и продолжить жизнь спектакля, не завися от эскапад Раневской.

Леонид Викторович Варпаховский был приглашённым режиссёром, работа над спектаклем для него давно закончилась, он был занят уже на других сценах и репетировать ввод с новой актрисой ему было некогда. Тогда дирекция театра решила поручить работу над ролью с Орловой актрисе и режиссёру Нелли Лазаревне Молчадской. Она, собственно, и следила за спектаклем «Странная миссис Сэвидж» как режиссёр.

Когда Любови Петровне позвонил директор театра Л. Лосев и сказал, что она должна играть роль миссис Сэвидж вместо Раневской, она ответила, что примет роль только в том случае, если Фаина Георгиевна сама позвонит ей и подтвердит, что эту роль больше играть не будет. Любовь Петровна до тонкостей знала сложную театральную этику и не хотела её нарушать, а прежде всего — элементарную человеческую этику. Услышав, что речь идёт об Орловой, Раневская немедленно сама ей позвонила. Звонок Раневской совпал с днём рождения Любочки, и не кто иной, как Григорий Васильевич, снял трубку и принёс имениннице радостную новость. Это было настоящим подарком!

Нелли Лазаревна Молчадская должна была приступать к работе с крупнейшей звездой и, по её признанию, именно поэтому волновалась. Ведь для работы просто необходимо было найти общий язык. Любовь Петровна первая позвонила ей домой, сказала, что очень рада работать именно с ней, и предложила репетировать не в пыльных гримуборных, а у себя дома, который находился рядом с театром, что было очень удобно для всех. Им предстояло много общаться, часто и регулярно созваниваться. И первое, о чём спросила Любовь Петровна Нелли Лазаревну, — это имя и отчество её отца. Эту, казалось бы, мелкую подробность Нелли Лазаревна тем не менее вспоминает чаще, чем что-либо другое из периода общения с великой актрисой. А в самом деле, как мы обычно разговариваем? Ведь совершенно безадресно: «Здравствуйте, как поживаете? Передайте... Спасибо... Надеюсь, у вас всё хорошо...» Тексты, которые могут предназначаться любому. Психологи говорят, что если ты хочешь, чтобы твои слова и мысли были точно поняты и глубоко восприняты, собеседника обязательно надо называть по имени. Да и потом, это просто-напросто дань уважения к конкретному человеку. Этим маленьким, но столь важным секретом в совершенстве владели Любовь Петровна и Григорий Васильевич. Собственно, они и не собирались думать об этом специально. Это была их органика, они были воспитанными людьми. Молоденькая невестка Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф Таня Щеглова тоже запомнила, как «сама Орлова», которой восхищалась вся страна, обращалась по телефону к едва знакомой девочке не иначе как по имени и обязательно спрашивала о её делах.

Итак, началась долгожданная работа над новой ролью, на создание которой у актрисы было всего три месяца. Встречи с режиссёром происходили почти ежедневно. Нелли Лазаревна быстро успокоилась: всемирно известная звезда репетировала, по её выражению, «как первоклассница», была совершенно открыта режиссёру, обращала внимание на мельчайшие детали. Наступил момент, когда нужно было знать текст всего первого акта. Для Любови Петровны до сих пор выучить весь текст роли оставалось проблемой, ведь в кино этого не требовалось, достаточно было знать текстовой кусок сегодняшней съёмки. Уезжая однажды на дачу в пятницу, Любовь Петровна сказала Молчадской: «Я вернусь к понедельнику и буду знать весь текст наизусть». Так и было.

Жизнь шла в непривычном московском быте, жить во Внукове постоянно из-за ежедневных репетиций не удавалось, загородная обитель стала пристанищем лишь в выходные дни. Григорий Васильевич понимал жену совершенно, был неотлучно рядом, вникал во все повороты судьбы создаваемого ею персонажа и настроения самой Любови Петровны. Как-то Нелли Лазаревна осталась у них обедать и была приятно поражена тем, что сервировал стол, всё привозил на передвижном столике и подавал именно он. А во Внукове можно было без конца вместе с ним продолжать работу, проверять с ним текст, обговаривая все детали и мелочи.

Как всегда, особенно скрупулёзно Любовь Петровна работала над театральным костюмом. И здесь Молчадской не раз приходилось сдерживать порой неумеренное и неуместное для конкретного стиля спектакля стремление актрисы к смене туалетов и склонность к яркому эффекту.

И вот — премьера. Это был настоящий триумф. Кроме «Русского вопроса» и «Сомовых» я видела все спектакли Орловой на сцене Театра имени Моссовета и могу с уверенностью утверждать, что «Странная миссис Сэвидж» стала её коронной ролью, самой большой театральной победой. Эта роль не требовала менять возраст, она, можно сказать, во многом совпадала с индивидуальностью самой исполнительницы. Внутренне изящная, красивая, элегантная, органично доброжелательная, с устойчивым душевным здоровьем и гармонией. Такова была сама Любовь Петровна, такой была и её миссис Сэвидж. Парадокс же пьесы состоял в том, что семья миссис Сэвидж в борьбе за имущество помещает её в сумасшедший дом. И душевнобольные люди оказываются в гораздо большей степени готовыми к взаимопониманию и великодушию, чем те — «здоровые», с их корыстью и агрессией. Миссис Сэвидж становится любимицей всех обитателей этой странной лечебницы. Для каждого она нашла ключик к их внутреннему миру — зыбкому, больному, раненому, но такому понятному в единой для всех жажде любви и добра.

Актриса была необычайно органична во всей атмосфере спектакля, во всех его поворотах, буквально излучая целительные токи душевной ясности и чистоты. Зрители сразу горячо полюбили и приняли Орлову — миссис Сэвидж. Не только актриса, но и они давно ждали новой встречи. Я никогда не забуду её первый выход в этом спектакле. По сюжету пьесы она не сразу включалась в действие, оно уже шло и развивалось какое-то время, и вот — из левой двери у авансцены вышла наконец она. И — сразу шквал аплодисментов, столь горячих и бурных, что она застывала на долгое время и в спектакле возникала как бы немая сцена, которая оживала лишь после того, как затихал долгий взрыв овации. И так было на каждом спектакле.

В этой роли Орлова, за которой не без основания прочно закрепилась репутация актрисы скорее «представления», чем «переживания», победно продемонстрировала совершенно иное своё качество театрального мастера, глубоко эмоционального, лиричного, полностью владеющего публикой. Ни на секунду не ослабевало на этом спектакле абсолютное включение зрителя, любовно и пристрастно переживающего каждое мгновение сценической жизни героини Орловой.

В зрительном зале часто можно было видеть Григория Васильевича, не сводящего глаз с любимой. Режиссёр и актриса. Их сотворчество продолжалось даже тогда, когда она была не в его работе. И после каждого спектакля она получала от него прекрасные розы. Как правило, Григорий Васильевич сам заезжал за Любовью Петровной, и лишь за редким исключением её забирал из театра их шофёр. Цветы же были неизменны, и она всегда узнавала его букет среди всех, что сыпались дождём на сцену в финале.

А поклоны после окончания представления — это был отдельный спектакль. Он был так же тщательно продуман, как и вся роль, и она царила, погружаясь в волны зрительской любви. Орлова выходила со всеми, потом — только с двумя-тремя основными партнёрами, выразительно подавая их, но и они «преподносили» её зрительному залу эффектно и подчёркнуто. Целая театральная наука. И, наконец, под взрывы восторга, она стояла, улыбаясь, одна. Всё это происходило долго, под несмолкаемые аплодисменты, которые продлевали ту связь публики с любимой актрисой, которую так не хотелось обрывать...

С началом сценической жизни новой роли работа над ней не прекращалась. После каждого спектакля, а иногда и прямо в антракте к Любови Петровне в гримёрную приходила Молчадская, и они подробно обсуждали только что прошедший акт или весь спектакль. Любовь Петровна продолжала пробовать и костюмы, и причёски, и парики. И все свои творческие инициативы актриса всегда проверяла с режиссёром Молчадской, которой бесконечно доверяла.

Театр имени Моссовета был на гастролях в Югославии, где Орлова имела ошеломляющий успех. Орлову там знали. Орлову там любили и восторженно встретили её в новой работе. Театр имени Моссовета вообще был тогда одним из самых прославленных театров СССР, и труппа была приглашена на приём к самому Тито. Все собрались, столы были накрыты, но глава государства задерживался. Время шло, его всё не было, возникла неловкая ситуация неприятного ожидания. Привыкшие к строгой дисциплине «зарубежного» существования русские актёры безропотно и молча тосковали. Однако Любовь Петровна со свойственной ей внутренней свободой, независимостью и естественностью решила вести себя соответственно обстановке. Раз праздник, раз банкет — значит нужно выпить рюмочку и — танцевать. Что она и сделала, выбрав себе в партнёры молодого красавца — артиста Геннадия Бортникова. Охрана была шокирована, а появившийся наконец высокий хозяин приёма воспринял это как нечто само собой разумеющееся.

Спектакль «Странная миссис Сэвидж» шёл год за годом при неослабевающей любви зрителей. Для неё и Григория Васильевича это было источником творческой радости, подтверждением неисчерпаемости её таланта, основой для новых надежд и планов. Удар обрушился неожиданно и оглушающе. Ничего так не принимала Любовь Петровна, как хамство, бестактность. Но именно бестактности ей пришлось вкусить в полной мере. Театр передал роль миссис Сэвидж «хозяйке театра» Вере Петровне Марецкой и даже не поставил об этом в известность Орлову. В отличие от Любови Петровны, которая не приняла новой и такой желанной роли, пока ей не позвонила предыдущая исполнительница и не дала согласия и своего рода благословение, Марецкая не сочла нужным соблюдать этическую сторону ситуации. Роль отобрала — и надо только работать. Любовь Петровна с её непреклонностью подобного не прощала никогда. Не простила и на этот раз. Молчадская вспоминала, как наступил трагический для обеих звёзд период их жизни. Они обе — смертельно больные — одновременно оказались в кунцевской больнице, но на разных этажах. Нелли Молчадская, которую после совместной работы связывали с Любовью Петровной тёплые и доверительные отношения, навещала Орлову в Кунцеве и обязательно заходила и к Вере Петровне.

«Как себя чувствует Любовь Петровна? Передайте ей привет», — говорила Марецкая. Но Любовь Петровна молчала, делая вид, что не слышит Молчадскую. «Почему она молчит? Вы передавали ей привет? Что она сказала?» — настойчиво повторяла Марецкая. Наконец, чтобы разрешить неловкую для Нелли Лазаревны ситуацию, Любовь Петровна с такой характерной для неё спокойной непреклонностью сказала: «Хамства я не прощаю никогда».

Марецкая пережила свою соперницу по роли — последней в их жизни. Она не была на общей торжественной панихиде в театре. Она пришла до церемонии и долго, совершенно одна, стояла у гроба Орловой... Люди театра связаны особой внутренней связью, какой нет, наверное, ни в одной другой профессии. И какие душевные драмы, бури и трагедии таятся глубоко в их душевном мире, знают только они...

Любовь Петровна ходила смотреть Марецкую в своей любимой роли, которую у неё отобрали без всяких объяснений. На этот спектакль она взяла с собой меня. Я понимала, что это значило для неё, и поражалась её выдержке и абсолютному внешнему спокойствию. Любочка оделась подчёркнуто скромно, в коричневое платье с юбкой в складку, похожее на школьное. Смотрела молча, что называется, «без комментариев». В антракте не выходила из зрительного зала. В конце сказала только одно слово — резкое и ёмкое. Я была с ней согласна. Миссис Сэвидж в ярком исполнении Марецкой была женщиной другой породы, чем та, которую увидела и создала Орлова. Миссис Сэвидж Орловой была той духовной опорой, в которой так нуждались и которую находили в ней окружающие. Она была настоящей интеллигенткой.

Интересно, что в связи со столетним юбилеем Орловой среди прочих естественных и противоестественных откликов на это событие в некой «Галерее Гельмана» в одном из переулков Полянки состоялась выставка фотохудожника Монро, посвящённая Любови Орловой. Этот молодой человек работает более чем в своеобразном жанре. Он сам гримируется под великих личностей и фотографирует себя как бы в их роли. Так он сделал серию фотопортретов Гитлера, Мэрилин Монро и, наконец, Любови Орловой.

Я была на этой выставке. Она, естественно, показалась мне странной, как и сама идея мужчины в роли прославленной именно своей женственностью актрисы. На некоторых портретах фотохудожник добился немалого сходства. Однако в большинстве своём бедная Любочка была всё равно похожа на мужчину, да и содержание фотосюжетов не имело отношения к реальности. Например, она была изображена в купе вагона с открытой шкатулкой, из которой низвергался прямо-таки каскад драгоценностей. Подобная демонстрация чего бы то ни было просто несовместима с самой сутью её характера, не говоря уже о том, что Любовь Петровна вообще очень сдержанно носила украшения и предпочитала бижутерию. А фото «Любовь Орлова в кафе даёт интервью журналисту» — такая ситуация вообще была исключена в её жизни. Во многих этих фотофантазиях Орлова одета во что-то яркое и кричащее, много зелёного.

Она никогда так не одевалась. Весь стиль её внешнего облика отличался строгостью и чёткостью, даже если в костюме присутствовала несомненная экстравагантность. Представляю, как бы она была шокирована самой идеей выступления в её образе мужчины. Всякое душевное нездоровье и патология были ей глубоко чужды. Помню — это было в начале 1960-х — она вернулась из поездки в Европу и при всей своей сдержанности с необычной для неё эмоциональностью много раз рассказывала, как в кафе она залюбовалась прекрасными длинными волосами какой-то девушки. Девушка повернулась и — «Представляете, это был мужчина!!!» — восклицала она, совершенно шокированная. Что бы она сказала сейчас! Да, она в жизни была консерватором и во всём предпочитала естественную норму.

Об этой выставке я вспомнила потому, что под одной из фотографий увидела подпись: «Орлова смотрит Марецкую в спектакле "Странная миссис Сэвидж"». Любовь Петровна изображена с крайне агрессивным лицом, на плечах — лиса, в руках — ридикюль совершенно другого времени. Но ничего этого никогда не было. Ни лисы, ни ридикюля, ни агрессивного выражения лица.

И я в который раз подумала о том, как мелкая неправда, если её много, может тихо и незаметно вытеснить и всю правду. А этот молодой человек как-то позвонил мне и спросил, не могу ли я написать сценарий для телевизионного фильма об Орловой, в котором роль Любови Петровны сыграл бы... он!

И Любовь Петровна, и Григорий Васильевич глубоко переживали потерю ею работы на сцене в спектакле «Странная миссис Сэвидж». Именно в это время она стала думать о переговорах с другими театрами, смотреть артистов в популярных московских постановках, размышляя о будущих своих партнёрах. В Театре имени Моссовета она прекратила общаться с кем бы то ни было, кроме Ирины Сергеевны, Раневской и Молчадской. Более того, ни этот театр, ни его актёры даже не упоминались ею в беседах и разговорах. Об этом вспоминает и Молчадская. И Григорий Васильевич полностью разделял настроение жены. Бороться с хамством, вероятно, возможно только его же средствами. Но этот язык им обоим был неизвестен, они знали единственный способ избавиться от хамства — изолироваться, закрыться, не пускать.

Они оба всерьёз думали над проблемой дальнейшей творческой жизни. Особенно она. Григорий Васильевич вполне довольствовался своей деятельностью художественного руководителя одного из творческих объединений «Мосфильма» и активной общественной и представительской работой. Союз кинематографистов, глава Общества дружбы СССР — Италия, Комитет борьбы за мир. Встречи, переговоры, переписка со всем земным шаром, поездки за рубеж, приёмы.

В этой атмосфере он, тонкий дипломат, светский и широко мыслящий человек, известный всему миру, чувствовал себя прекрасно. Всё это отнимало много времени и сил, и он особенно полюбил те часы и минуты, которые выпадали ему в тишине и комфорте его уютного кабинета на втором этаже внуковского дома. К тому же, имея за плечами колоссальный жизненный опыт, он мудро научился не думать о тех проблемах, которые не может решить сейчас, и не впускать внутрь отрицательные эмоции, которые только разрушают здоровье. Она же, как человек практический и реальный, не могла себе позволить такой позиции. Помимо всего прочего со всей жёсткостью вставали материальные проблемы, а она не могла и не хотела допустить, чтобы нарушался привычный уровень и образ их жизни. Прежде всего — его жизни. Будучи уже очень немолодой, Любовь Петровна продолжала ездить, выступать, зарабатывать. География её гастролей расширялась. Со временем она стала ездить уже не с концертами, а с роликами своих фильмов, с тем чтобы их показ сопровождать беседой со зрителями и ответами на их вопросы. Жажда личной встречи с любимой звездой не угасала, и эти выступления были взаимно необходимы.

Время стремительно вытекало из песочных часов жизни, быстро сменялись года её седьмого десятка, и она не хотела с этим мириться. Любовь зрителей давала силы жить, противостоять неумолимому бегу времени, ощущать свою необходимость, вновь наполняться энергией молодости и творчества. Так что поездки с выступлениями были необходимы не только для заработка.

Однажды Любовь Петровна получила письмо из маленького провинциального городка. Автор письма, пожилая женщина, писала, что её муж и двое сыновей погибли на войне. Уходя на фронт, каждый посадил по тополю. Никто из них не вернулся, но выросли три могучих дерева, дерева-памятника, которыми бесконечно дорожила вдова и мать. Но городским властям понадобилось расширить улицу, и они приняли решение срубить эти три тополя. Тогда хозяйка деревьев написала письмо с просьбой помочь сохранить эти бесценные для неё тополя. И она выбрала, наверное, самый точный и единственно возможный для подобной просьбы адрес. Она написала женщине-звезде, которая могла всё и которая, как никто, знала, что такое любовь. Символом любви, а вовсе не эпохи тоталитаризма была и остаётся для людей Любовь Орлова. И она поехала в этот маленький город, и её имя, её личность, как всегда, оказали своё магическое действие. Эту историю я узнала опять-таки не от Любови Петровны, а от Григория Васильевича. Он по-прежнему не уставал гордиться и восхищаться ею, по-прежнему любил говорить о ней.

Однажды я пришла к ним во Внуково — это было где-то в конце 1960-х годов. Был пасмурный день, и мне показалось странным, что Любочка в тёмных очках. Довольно быстро она ушла из-за стола. «Представляете, Машенька, Любовь Петровна вчера сделала операцию на веках и даже ничего мне не сказала!» Он говорил это с гордостью, отдавая должное её мужеству и нежеланию его тревожить, предпочитая один на один бороться с тем, с чем борьба, по существу, невозможна. Со временем... Как-то она посмотрела в зеркало и с горечью воскликнула: «Любочка, что с тобой сделали!» Она имела в виду всё то же неумолимое время, то есть старость. А вот это слово она не хотела произносить даже в мыслях и по-прежнему продолжала ежедневную гимнастику балерины у станка, по-прежнему следовала строжайшей диете и не изменяла стилю строгих английских костюмов, которые требуют особого изящества и чёткости линий, носила обувь на очень высоких каблуках.

Как-то, открыв калитку их дачи своим ключом, я вошла и увидела её маленькую фигурку в конце песчаной дорожки. Я подошла, взяла её за руку и обнаружила, что в руке у неё маленькая гантелька. «Что это?» — спросила я. «Не мешай, это для осанки». Она даже гуляла не просто так, а совмещала прогулки с неустанной борьбой всё с той же ненавистной старостью. И продолжала работать. Концертировала Любовь Орлова не только в других городах, но и в Москве. Близкие ворчали, что пока «Гриша борется за мир, Любочка надрывается». Но в её присутствии такие разговоры исключались. Для неё Гриша по-прежнему оставался непогрешим, и она готова была на всё, чтобы сохранить атмосферу их дома, чтобы ничто не мешало ему в его творчестве и раздумьях. И она работала, изобретала, «выкручивалась», чтобы, как и всегда, их возил шофёр, готовила домашняя работница и за порядком на участке следили сторожа.

Теперь приходилось больше уделять внимания здоровью, и она — иногда вместе с ним, а иногда одна — ежегодно, как она сама говорила, «чинила себя» в подмосковных санаториях. Это были самые фешенебельные правительственные лечебницы советского времени — Барвиха и санаторий имени Герцена. Наступали моменты, когда деньги можно было добыть, только продав что-нибудь из нажитого ранее. Ковёр, плащ, уникальные сапфировые серьги. Таких я никогда больше не видела. В форме крупных синих фасолин, в которые были вкраплены редкие, ослепительно сияющие бриллиантовые звёздочки. Она практически никогда их не снимала. «Не могу же я допустить, чтобы Гриша питался в столовке!» — решительно утешала она сама себя, расставаясь с любимыми или с нелюбимыми вещами.

Григорий Васильевич всё не спешил с началом нового сценария. Собственно, он был в чём-то и прав. То, что они сделали, уже вписало их имена в историю мирового кино. Но она не желала смиряться с надвигающейся старостью и бездействием. Она мечтала ещё раз пережить счастье совместного творчества с любимым, снова оказаться в центре его внимания — во всём и всегда, как в былые времена. Она настаивала на том, чтобы Гриша написал для неё сценарий и снял новую картину. Она продолжала поиски пьесы для театра. Как-то по их просьбе я привела к ним очень в то время — 1969—1971 годы — популярного писателя, прозу которого активно переводили на свой язык театры, — Михаила Анчарова. У Григория Васильевича возникла идея, что для Любови Петровны должна быть написана пьеса на основе её же биографии. Любовь Петровну особенно увлекала идея сыграть героиню в рамках большого жизненного пути, чтобы появлению актрисы в «возрасте» предшествовал эпизод, где героиня появлялась бы совсем юной. В некоторой степени этот замысел затем они попытались осуществить в своём последнем фильме «Скворец и Лира». Ей было важно, жизненно необходимо утвердиться в глазах зрителей по-прежнему молодой, прекрасной и победившей то, что победить не удавалось никому.

Мы приезжали к ним с Анчаровым дважды: во Внуково и в Москву на Бронную. Это были прекрасные встречи около уютно горящего камина во Внукове и в элегантной московской гостиной. Писателю необходимо было познакомиться с биографией своей будущей героини. И снова рассказывал Григорий Васильевич, а она присутствовала со свойственным ей молчаливым согласием и очень редко отвечала на какие-то вопросы. Привыкнув к сдержанной Любочке, в чём-то даже чопорной, я с изумлением услышала от Григория Васильевича о том, как она, уже будучи актрисой Театра имени Моссовета, где-то на гастролях поспорила со знаменитым Пляттом. Спор состоял в том, чтобы пройти по коридору гостиницы на четвереньках и при этом громко лаять! Самое интересное, что спор выиграла именно она. Вольным духом молодости и «Весёлых ребят» повеяло от этого воспоминания. Конечно, за безупречной формой таились свои глубины страстей, сложностей и озорства...

Михаил Анчаров добросовестно пытался написать пьесу. Помню, его героиня была скрипачкой. Очевидно, это было навеяно несостоявшейся профессией бабушки — сестры Любови Петровны. Был там и эпизод, в котором эвакуационную панику во время войны останавливали именем героини. Но в целом пьеса Анчарову не удалась, и Любовь Петровна её отвергла.

Итак, пьесы не было, новых ролей не было, и Григорий Васильевич всё никак не начинал новый киносценарий, где была бы роль для неё. Тогда она решила прибегнуть к крайним мерам.

Помню, как вдруг, без всякого предупреждения, к нам явилась Любочка с маленьким чемоданчиком. «Нонночки! Я к вам насовсем. Не вернусь домой, пока Гриша не напишет новый сценарий!» — решительно заявила она, освобождаясь от платка и шубки. Мы с мамой, умирая от смеха, сделали серьёзные лица и стали накрывать на стол. Не прошло и десяти минут, как раздался телефонный звонок. Я сняла трубку и погрузилась в ласковый бархат Гришиного голоса.

— Машенька, Любушка у вас?

— Да.

— Можно её к телефону?

Люба замахала руками, и мне пришлось сказать:

— Она не хочет брать трубку.

Буквально через несколько минут телефон зазвонил снова.

— Я написал уже три страницы. Может быть, Любушка возьмёт трубку?

— Люба, он уже написал три страницы — возьмёшь трубку?

— Пусть напишет ещё хотя бы десять! — воскликнула она.

И только на третий его звонок она наконец подошла к телефону. Не знаю, что говорил Григорий Васильевич, я слышала только трижды повторенное ею одно слово: «Да!» Но как по-разному звучало это «да!» все три раза! Категорически отрицающее, затем — неуверенно-вопросительное и, наконец, ликующе-радостное. После чего Люба мгновенно собралась и, словно на крыльях, вылетела к своему обожаемому Грише. Видимо, после моего рассказа об этом эпизоде по телевидению один безумный журналист сообщил телезрителям, что Орлова, из-за того что Александров перестал её снимать в кино, с ним развелась!! Говорят, говорят...

Вот так началась работа над созданием их последнего фильма «Скворец и Лира». К сожалению, этот фильм не принёс им ни успеха, ни славы. Но тогда они об этом не знали. В их жизни начался счастливый период надежд и творчества.

Ей было уже за семьдесят, она понимала, что в театре Ю.А. (так называли Юрия Александровича Завадского) никогда не даст ей роли, потому что всем заправляет В.П. (так в театре звали Веру Петровну Марецкую). Она не собиралась забывать недавно пережитой травмы с потерянной ею любимой ролью миссис Сэвидж и вела переговоры с главным режиссёром Театра на Малой Бронной Дунаевым. Она хотела, чтобы её пригласили на роль и продолжала поиски пьесы для себя. Но это была очень непростая задача. Всем известно, что драматурги писали в основном молодых героинь и что «возрастная» роль — большая редкость.

Теперь, приходя к ним, я слышала разговоры только о «Скворце и Лире». Это были псевдонимы советских разведчиков. Сюжет фильма опирался на реальную историю, которую Григорий Васильевич почерпнул в архивах КГБ, поскольку дело этих разведчиков уже к тому времени было рассекречено. Эти герои, многие годы работавшие в Германии, маскируясь за чужими именами и биографиями, не пережив ни одного провала, вышли на пенсию и мирно доживали свой век на родине. Почему-то меня особенно потрясала именно эта ситуация разведчиков-пенсионеров.

По сюжету Скворец и Лира были мужем и женой, а в Германию они были засланы порознь с соответствующими легендами. Легализовавшись, они, будучи реальными мужем и женой, должны были инсценировать знакомство, роман и затем — свадьбу и совместную жизнь. Последнее для них было естественно, всё же остальное им предстояло сыграть. В реальности эти люди отлично справились с невероятной ситуацией. Предстояло и актёрам в фильме сыграть эти события. Новая работа прославленных звёзд кино вызывала всеобщий интерес, газеты пестрели сообщениями, репортажами, интервью с режиссёром будущего фильма. Вот одно из них.

«— Свой фильм я посвящаю людям советской разведки. Это — люди с большой буквы, настоящие борцы и патриоты родины. Но мой фильм — не детектив. Определяя его жанр, я подумал, что лучше всего его назвать "документальной легендой". Действительно, то, что сделали Фёдор и Людмила — Скворец и Лира — поистине легендарно. Они работали в труднейших условиях во имя большой и благородной цели — сохранения и упрочения мира, разоблачения поджигателей новых войн. Мои герои человечны в самом высоком значении этого слова. Через всю жизнь они проносят светлую любовь друг к другу, которая помогает им переносить любые опасности и тревоги», — говорил Григорий Васильевич в своём интервью газете «Известия».

И вот в павильоне «Мосфильма» идёт репетиция сцены первой встречи героев фильма в Германии и их мнимого знакомства.

«Любовь Петровна! Вы не точны. Понимаете, что должна чувствовать женщина, которая любит и которая встретила любимого после разлуки, да ещё в ситуации опасности, да ещё должна делать вид, что она этого человека никогда прежде не знала. Вы представляете, как она на него смотрит?» — говорил на репетиции Григорий Васильевич актрисе Орловой, у которой с его точки зрения как-то не получался этот самый взгляд. И тут Любовь Петровна, повернувшись к нему, посылает ему тот самый, единственно ему предназначенный взгляд. «Вот так?» — спрашивает она.

Видимо, взгляд этот был полон такой любви и такого открытого чувства, что уже давно седой человек вспыхнул до корней волос: «Ах, Любовь Петровна!» Эту сцену запомнили все участники той съёмки, сцену ещё одного объяснения в любви этой более чем красивой пары...

Григорий Васильевич бесконечно увлёкся новой работой. И вообще всё было замечательно. 23 января 1973 года страна отмечала его семидесятилетие. Газеты публиковали указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда кинорежиссёру Александрову Г.В. — «За выдающиеся заслуги в развитии советской кинематографии и в связи с семидесятилетием со дня рождения с вручением ему ордена Ленина и золотой медали "Серп и Молот"». Газеты пестрели статьями о выдающемся кинорежиссёре и его портретами. Она им бесконечно гордилась. Съёмки шли к завершению. Наконец наступил день, когда утром они поехали на «Мосфильм» для последнего озвучания картины. Вечером они отдыхали дома в Москве. Усталость была только приятна, они сделали всё, что могли, чтобы осуществить мечту...

Ночью ей стало плохо, вызвали «неотложку», и Любовь Петровну отвезли в больницу в Кунцево. Утром она позвонила моей маме, очень взволнованная, и сказала, что её лицо резко пожелтело, поэтому необходимо срочно купить губную помаду другого цвета, который бы не так подчёркивал изменения в лице. Ещё она попросила взять из дома и привезти в больницу несколько кофточек тех тонов, которые нейтрализовали бы непривычный цвет кожи. Затем она потребовала, чтобы в её отдельной палате был установлен балетный станок, у которого она занималась всю жизнь ежедневно не менее сорока минут. Последнее время она не раз жаловалась мне: «Так всё болит, что плачу, а всё равно занимаюсь — надо!»

Она ещё не знала, что так внезапно пожелтела из-за того, что это был рак поджелудочной железы. О диагнозе ей не говорили. Операция была назначена очень быстро. Хирурги, увидев реальную картину болезни, просто снова зашили разрез, а больной показали и даже подарили несколько маленьких камешков, которые якобы вырезали из жёлчного пузыря. Серые эти камушки Любочка часто показывала тем, кто её навещал. «Представляете, сколько во мне было мусора», — говорила она.

Так начался последний год их жизни и их любви. Что стоило им сознание скорой и вечной разлуки — знают только они. То, что Любовь Петровна догадывалась о своём диагнозе, мне было известно. Однажды она, вдруг резко изменив течение беседы, сказала: «Все думают, что я совсем дура и не знаю, что со мной. А я — знаю!» И увидев моё растерянное лицо, тоже очень резко заговорила о другом, пощадив меня со свойственной ей деликатностью. Она умела уважать и беречь чувства других. Особенно это касалось, разумеется, Григория Васильевича. Он звонил и приезжал к ней в Кунцево почти каждый день. Она конечно же тоже звонила ему ежедневно и всё волновалась, надевает ли он тёплую шапку, отправляясь на прогулку в заснеженном зимнем Внукове. Ей очень не хотелось его пугать и волновать, поэтому она не сообщала ему о дне операции. В тот день она утром сама позвонила ему и сказала, что будет долго гулять, а потом — много процедур, и поэтому она сама позвонит ему, когда вернётся в палату. Всем врачам и дежурившим у телефонов медсёстрам было строго-настрого наказано: если позвонит Александров, сказать, что Орлова ушла гулять. Пусть он всё узнает, когда уже минует операция, пусть будет ограждён от переживаний.

А Григорий Васильевич действительно гулял. «Сам не знаю, почему я вдруг решил пойти домой и позвонить в больницу. Ведь Любочка сказала мне, что её в палате не будет, что она уйдёт в парк. Но мне почему-то вдруг так захотелось ей дозвониться», — рассказывал мне потом Григорий Васильевич. И надо же было случиться такому, что трубку взяла та единственная и случайная сестра, которую не успели предупредить! «Орлова на операции», — услышал он и почувствовал, как ухнуло в пропасть его сердце... Нет, как ни оберегали они друг друга, даже от самих себя, невидимая и неразрывная связь всё равно оставалась, объединяла, прочно держала их сердца в едином ритме и чувстве. И он всем своим существом всё равно был рядом с ней в её последних испытаниях судьбы.

После операции врачи вызвали его и мою маму и сообщили страшный диагноз. Когда они оба, потрясённые, вышли из врачебного кабинета, он сказал: «Хорошо, что она первая...» Мама была глубоко шокирована и долго кипела в Гришин адрес. «Ты не права, — сказала я. — Успокойся. Он просто очень хорошо знает Любу, и он сказал правду». Она действительно просто не представляла себе жизни без этого человека, не хотела представлять и не стала бы жить без него...

Но пока они были вместе. Частые визиты его к ней в больницу, взаимные звонки по телефону. Её звонки моей маме были примерно одного и того же содержания: для Гриши надо сделать и то, и это... В последнюю встречу, в разговоре с Нонной Сергеевной за два дня до смерти, Любовь Петровна попросила купить Грише чёрные носки...

Но это потом. А пока она играла свою последнюю трагическую роль — роль обречённого человека, делающего вид, что он здоров. Просто она в санатории. Временно. Это просто передышка перед очередным, новым этапом жизни и творчества. Тема болезни была решительно исключена из разговоров с кем бы то ни было. Любовь Петровна продолжала переговоры с Дунаевым и поиски пьесы. Я привозила ей десятки томов, мы изучили чуть ли не весь мировой репертуар. Как ни странно, она остановила свой выбор на никому не известной пьесе Аурела Баранги «Травести». Две-три комедии этого румынского драматурга тогда, в конце 1960-х — начале 1970-х годов довольно успешно шли на русской сцене. Эта же комедия была только что переведена, издана Всесоюзным управлением охраны авторских прав. Название пьесы — «Травести» — можно было объяснить только неточностью перевода. Судя по содержанию комедии, она должна была бы называться скорее «Маска». Это была комедия с глубокой лирической темой. Героиня — хозяйка театра и его ведущая актриса в уже немолодом возрасте, но ещё полная жизни и готовая к новым и ярким чувствам. Роль, что называется, бенефисная, дающая возможность актрисе блеснуть в превращениях, переодеваниях и эффектных эмоциональных контрастах. Любовь Петровна много размышляла и фантазировала по поводу будущего спектакля, которому так и не суждено было осуществиться.

Ещё до болезни, ещё не выбрав конкретной пьесы, Любовь Петровна уже была озабочена тем, с кем бы она могла играть свой будущий спектакль, кто мог бы стать её партнёрами. Она ходила по театрам, смотрела спектакли, попросила подключиться и меня. Я тогда работала в Театре имени А.С. Пушкина, и в нашей труппе блистал Константин Григорьев. Зрители знали его по многим фильмам, а театральная публика буквально влюблялась в его персонажей, особенно в романтического злодея Франца Моора из «Разбойников» Шиллера. Ему было около сорока, он был хорош собой и совершенно бешеного актёрского темперамента. Я решила показать его Любови Петровне, и она пришла на спектакль по пьесе-детективу Пристли «Второй выстрел». Узнав, что в театре сама Любовь Орлова, актёры разволновались. Приход коллеги-звезды стал целым событием. Художественный руководитель театра народный артист СССР Борис Толма-зов — сам прекрасный артист — лично встретил Любовь Петровну и попросил её после спектакля прийти к нему в кабинет, чтобы артисты имели возможность с ней встретиться и побеседовать. Но после спектакля она сначала пошла за кулисы. Она всегда чтила лучшие традиции этики, в том числе и профессиональной. Ей очень понравились Константин Григорьев и совсем тогда молоденькая Вера Алентова, и она считала просто невозможным не сказать им об этом.

Артисты навсегда запомнили эту встречу, одобрение такого мастера было для них очень важно. Григорьев потом говорил мне, что появление Орловой в кабинете Толмазова стало настоящим маленьким красивым спектаклем. Она не приходила, пока не собрались все. Когда Орлова наконец появилась в дверях, Борис Никитич включил яркий свет в своём кабинете — и раздались аплодисменты. Артисты приветствовали всеобщего кумира и любимицу. Она была приветлива, ласково кокетничала с Костей, изящно шутила, мило болтала с коллегами. Одета была подчёркнуто скромно: в коричневое шерстяное платье — юбка в складку, отложной воротничок. Это платье она шила в ателье дипкорпуса, которое располагалось в подвальном этаже универмага «Москвичка» на Новом Арбате. Когда мы приходили туда на примерку, все мастера бросались к Орловой, наперебой стараясь сделать ей что-нибудь приятное. Любовь Петровна умела располагать к себе людей.

Но это уже успело стать воспоминанием, а теперь она лежала в больнице, а Григорий Васильевич приезжал к ней, и эти свидания стали главным содержанием, печально-радостным ритуалом их жизни. Она всегда с нетерпением ждала его, не позволяя себе терять форму, радуясь свиданию, его неизменно ласковой улыбке...

Больница, операция, болезнь... Никто и никогда не видел при этом Любовь Петровну небрежно причёсанной или плохо одетой. Со временем желтизна оставила её, и она по-прежнему хорошо выглядела. Пару раз мы с мамой приезжали к ней, специально не предупреждая её по телефону. «Интересно, хоть раз мы увидим Любочку или непричёсанной, или просто в ночной рубашке?» — говорила мама, восхищаясь умением Любови Петровны держать форму. «Вы хорошо держитесь в седле», — говорил партнёр её героини в спектакле «Милый лжец». Эти слова — о ней самой, о её поразительной самодисциплине и силе воли. Нет, нам так и не удалось застать её врасплох. Любовь Петровна всегда была безупречно причёсана и одета.

В декабре 1974 года страна отмечала сорокалетие премьеры фильма «Весёлые ребята». Григория Васильевича и Любовь Петровну пригласили на телевидение для интервью. Её привезли в Останкино из больницы. Они сидели в кадре рядом. Я запомнила её фразу в этом выступлении: «Я благодарю судьбу за то, что она послала мне такого друга, мужа и такого великолепного режиссёра, как Григорий Васильевич. Спасибо!» — и как она посмотрела на него! И я впервые в жизни увидела его лицо без так свойственной ему улыбки...

На следующий день после передачи в Москве все только и говорили об этом выступлении, что 72-летняя Орлова выглядела не старше сорока, что оба они прекрасны. Рабочий день повсеместно оказался нерабочим, потому что, как рассказывали мне буквально все мои знакомые, дела были заброшены и время было отдано исключительно бурному обсуждению этой уникальной пары...

Через два месяца, 26 января 1975 года, её не стало... Об их последней встрече мне рассказал Григорий Васильевич. 23 января, в свой день рождения, он, как всегда, приехал к Любочке в больницу, побыл у неё и потом вернулся домой. Но не успел он раздеться, как зазвонил телефон. «Приезжайте!» — раздался её угасающий голос. Это было очень необычно, так как в любой ситуации она думала прежде всего о нём и старалась не тревожить его лишний раз. Он тотчас поехал опять в Кунцево. Когда он вошёл в палату, она сказала только: «Как вы долго!» — и сразу потеряла сознание. Больше она в себя не приходила.

«Это был её первый упрёк за всю нашу жизнь!» — сказал мне Григорий Васильевич. Я была потрясена. Какая сила любви, чтобы отодвигать саму смерть, чтобы в последний раз увидеть его, свою любовь! Она потеряла сознание 23 января — в день рождения Григория Васильевича. Похороны состоялись в её день рождения — 29 января.

Хоронила обожаемую актрису, звезду, свою Любовь буквально вся Москва. Гроб стоял на сцене Театра имени Моссовета. Мы медленно ехали на машине вдоль очереди тех, кто хотел с ней проститься. Очередь эта тянулась от площади Восстания к площади Маяковского, к театру. Был мороз. Григорий Васильевич с сыном и мы — папа, мама, брат и я — сидели на сцене у гроба. Во весь задник висел огромный портрет Любови Петровны с её знаменитой ослепительной улыбкой. Звучала траурная музыка. Шла бесконечная череда людей. К гробу выходили с прощальными словами Ростислав Плятт... Ия Саввина... Замминистра культуры СССР Константин Воронков... Ещё кто-то... И вдруг к гробу подошёл человек с огромным — выше человеческого роста — венком живых роз. Я обратила внимание, что надпись на ленте была — «Любочке...» — и лента загибалась, и больше ничего нельзя было прочитать. Человек этот был так ослепителен, что его появление не могло не вывести из понятного оцепенения и не запомниться. Это был принц из девичьих снов — только немолодой. Высокий, стройный, с горящими глазами, белоснежная прядь в чёрных волосах. Марчелло Мастроянни, но более мужественное лицо, более резкие черты... Спустя некоторое время я навестила Григория Васильевича и спросила его об этом прекрасном незнакомце. И вот что он мне рассказал.

Это был итальянский граф, миллионер — имени его я не запомнила — и большой чудак. Во времена фашиствовавшего Муссолини этот аристократ публично брезгливо высказал своё мнение о дуче, за что и был немедленно отправлен в концлагерь. Тогда его сын, взяв несколько фамильных бриллиантов, сел в собственный самолёт и полетел спасать отца. Подкупив всех, кого было надо, сын похитил отца и спрятал его в надёжном месте. После падения дуче граф зажил с прежней широтой. Он купил остров с замком и там ежегодно устраивал международные праздники искусств, приглашая тех звёзд со всего мира, кого сам считал звёздами. Фейерверки, балы, вернисажи, просмотры фильмов, уникальные концертные программы. Правда, участники и гости фестиваля должны были соблюдать одно странное условие. Граф являлся ярым поклонником марксизма, и обязательной частью программы было посещение всеми лекций по теории этого оригинального учения. Но фестиваль был столь престижен, что приглашённые были готовы удовлетворить этот каприз хозяина замка и сказочного острова. Граф был горячим поклонником Любови Орловой, и она ежегодно приезжала на эти фестивали вместе с Григорием Васильевичем. Помимо всего прочего экстравагантный итальянец развернул и издательское дело. Он издавал своего рода энциклопедию искусств.

В один из приездов Орловой граф, предложив ей руку, повёл через анфиладу залов к обеденному столу. В одном из залов на высоком пюпитре был развёрнут очередной том энциклопедии — как раз на той странице, где была статья о его любимой русской кинозвезде. Статья эта иллюстрировалась портретом Орловой, под которым была написана дата её рождения. «Ах, граф, а я-то думала, что вы настоящий мужчина!» — воскликнула Любочка, увидев напечатанной ненавистную ей дату. После обеда граф снова подвёл Любовь Петровну к пюпитру. Цифр под фотографией уже не было. Он всё-таки был настоящим мужчиной!..

Теперь Григорию Васильевичу предстояло учиться жить без неё... Поток писем со всех концов страны хлынул на его адрес. Это были соболезнования, это было нежелание разлуки с любимой актрисой, с созданным ею типом человеческой личности, это была невозможность примирения с её уходом. «Неужели ничего нельзя сделать?» — задавали многие корреспонденты этот более чем парадоксальный вопрос, будто не знали, что за каждым когда-то закроется дверь и с этим никто ничего сделать не может...

«Представляете, Машенька, они все не хотят верить в то, что её нет. Но я знаю ответ на их вопрос. Сделать всё-таки что-то можно. Я сниму о ней фильм», — говорил мне Григорий Васильевич вскоре после похорон. Говорил улыбаясь. Довольно скоро он написал сценарий, который назывался очень просто и очень точно — «Любовь... Любовь... Любовь...». Режиссёрами фильма должны были быть два Григория Васильевича — дед и внук. Однако к моменту съёмок дед уже был не в силах что-либо делать, а внук оказался просто профессионально несостоятельным. Практически фильм создан кинорежиссёром Еленой Михайловой. Фильм получился очень тёплый, пронизанный бесконечным восхищением личностью Любови Петровны, и прежде всего это был фильм об их любви...

Первое время я частенько навещала Григория Васильевича, у меня сохранился свой ключ от их внуковского дома. Чаще всего он сидел на веранде в шезлонге, укрытый пледом, и говорить мог только о ней — всегда с улыбкой. В один из моих визитов принесли телеграмму. Это было сообщение о том, что во Владивостокском порту спустили на воду теплоход «Любовь Орлова». Вы можете не верить, но фамилия капитана этого теплохода была... Александров! В это же время астрономы открыли новую звезду и назвали её именем...

Его ещё видели в президиуме III съезда кинематографистов СССР — май 1976 года, он бывал на совещаниях творческого объединения «Мосфильм», которым руководил, продолжал работу над книгой. Он по-прежнему улыбался, но улыбка становилась всё более и более растерянной, а взгляд всё более и более отсутствующим.

В январе 1977 года в ЦДРИ отмечали 75-летие Любови Орловой. Выступали те, кто её знал и помнил, возникали на экране всем хорошо известные фрагменты их фильмов. А в конце на сцену вышел Григорий Васильевич и сказал: «Мы прожили сорок два года, и это были сорок два года счастья».

Зал был переполнен, и весь он разом поднялся и стоя аплодировал людям, которые в совершенстве владели, быть может, самым сложным искусством — высоко прожить жизнь и уметь хранить то, что так хрупко и так трудно хранимо. Аплодисментам, казалось, не будет конца. А он всё стоял и стоял на сцене — совершенно один, седой и одинокий и с такой потерянной улыбкой...

Я продолжала приходить в их дом и, как прежде, слушала рассказы Григория Васильевича. И теперь они были только о ней. Говорил он спокойно и, как всегда, улыбался.

Сразу после смерти Любови Петровны к нему во Внуково переехала семья его сына Василия Григорьевича — Дугласа. Я хорошо помню его в детстве, он, уже студент ВГИКа, иногда приезжал во Внуково. Но однажды во время отъезда Григория Васильевича и Любови Петровны вопреки их запрету он у них в доме устроил шумную вечеринку, судя по всему, с весьма катастрофическими последствиями. Со свойственной ей непреклонностью Любовь Петровна отказала ему от дома. Она никогда больше не принимала у себя в доме не только Василия Григорьевича, но и его жену и сына. Он с семьёй — женой Галиной и сыном Гришей — появился во Внукове уже после её ухода. Видимо, обида этой семьи была столь глубока, что они выбросили многое из архива Любови Петровны на помойку, и только совсем небольшая часть его попала в наши руки. Бумаги подобрали прямо с земли, у забора, и передали нам соседи. Моя мама, будучи, как и Григорий Васильевич, наследницей Орловой, отказалась от каких бы то ни было притязаний на имущество. Как-то мне позвонила Юлия Константиновна Борисова, которая жила в доме на Бронной, где была квартира Орловой и Александрова. Голос был очень взволнованный, в нём звенели слёзы: «Боже мой, сделайте же что-нибудь! В квартире Любови Петровны внук Григория Васильевича делает ремонт, рабочие выбрасывают все бумаги из комнат Любови Петровны, чужие люди вслух читают её дневники, хохочут!..» Я позвонила в квартиру Любы, ответил пьяный голос — это был один из рабочих. Я попробовала поговорить, спросить, попросить, в ответ услышала дурацкое бормотание. Мне не с кем было туда пойти, а одна я побоялась, понимая всю бессмысленность подобных переговоров...

В один из моих визитов Галина, провожая меня, вдруг спросила: «Маша, а где ваши ключи?» — «Вот они», — показала я ключи на раскрытой ладони. Она тотчас схватила их и убежала. С тех пор она перестала звать Григория Васильевича к телефону, и я долго его не видела...

В 1978 году меня попросили на радио сделать передачу об Орловой. Представить себе разговор без участия в нём Александрова было просто невозможно. Тем не менее Галина по телефону попробовала мне отказать. Всё же с помощью редакции я настояла на том, что мы с радиобригадой приедем записать выступление Григория Васильевича.

Были снежные сумерки, дом светился огнями, весь укутанный пышным снегом. Я была поражена переменой в Григории Васильевиче. Его трудно было узнать. Погасшие глаза, ощущение отсутствия, странной погружённости в себя, дряхлости. «У вас есть пять минут, — сказала Галина. — Я сейчас дам ему таблетку, и он будет говорить. Вам надо успеть. Потом я дам ему ещё одну таблетку, и у вас будет ещё пять минут». Григорий Васильевич принял какую-то огромную капсулу, и я была поражена новой перемене, происходившей у меня на глазах. Через несколько мгновений его глаза наполнились жизнью и смыслом, он явно меня узнал и прекрасно говорил в ответ на мои вопросы. Но вот будто кто-то выключил свет в его оживших было глазах, и он опять сник, пока не принял вторую капсулу и не заговорил снова. Я записала всё, что было необходимо, и мы попрощались. После передачи Галина по телефону сказала мне, что он передачу слушал и остался доволен.

Это была наша последняя встреча, и она произвела на меня бесконечно грустное и тягостное впечатление. Вскоре после этого я узнала о скоропостижной кончине его сына. Боже мой, подумала я, потерять обожаемую жену, да ещё пережить в таком одиночестве собственного сына! Но, как оказалось, Григорий Васильевич был уже в таком состоянии, что смерти сына попросту не заметил. «Где Вася?» — изредка спрашивал он в течение нескольких лет и вполне удовлетворялся, когда ему отвечали: «Ушёл за хлебом»...

Ясность сознания и восприятия окружающего мира оставила его вскоре после ухода её, его Любви, — той, что составляла смысл его существования. Галина после смерти мужа оформила брак с Григорием Васильевичем, чтобы сохранить за собой дом и всё имущество. Он подолгу сидел в шезлонге на веранде, укрытый пледом, и всё вспоминал, всё говорил — только о Любочке, только о ней и только про неё... Очевидно, в какие-то моменты Галина наивно полагала, что она не просто звено в наследовании имущества, но и может занять место, которое занять не мог никто в этом мире. Поэтому постоянная и единственная тема его гаснущего сознания и разговоров Галину бесконечно раздражала. Умер он в больнице зимой 1983 года... Я пришла в Дом кино, где состоялась гражданская панихида. Народу было совсем немного...

95-летие Орловой вызвало очередной всплеск всякой «сенсационной» мути, среди которой раздавались и здравые голоса. В «Курьере культуры» Н. Ртищева писала: «Никто не может вспомнить, что про неё ходили какие-нибудь сплетни. Безупречная репутация. Роскошная жизнь. Редкая долгая любовь. Всепобеждающий успех, которого не имел никто. Всё остальное спрятано, не допущено для глаз... Орлова — настоящая звезда, которой нет даже на Западе... Ни одной из наших актрис не удалось так надолго продлить свою звёздную жизнь. Татьяна Окуневская, острая на язычок, обзывающая всех, не обзывает только Орлову — она ценит её за сдержанность и интеллигентность. Непонятно, как с этим аристократизмом ей удалось выжить во времена Сталина... Впечатление, которое она оставила в людях, — ослепительное. Люди, которые её помнят, вспоминают только хорошее. Ей ничего нельзя припомнить... Она сумела быть идеальной во всех отношениях. Может быть, мы когда-нибудь узнаем тайны Орловой». Рядом — ещё воспоминания об Орловой, в которых тоже говорят о какой-то тайне. И даже редакционная врезка — о том же: «Любовь Орлова. Эта странная, странная женщина, обожаемая, вознесённая, любимая, — не оставила после себя ни одного живого следа. Её жизнь — тайна, которую она сама себе позволила».

Вот уж никакой тайны там не было. Просто были два ослепительно одарённых человека, которые, представьте, были очень хорошо воспитаны.

Кто-то написал, что Орлова в воспоминаниях родственников возникает в слишком розовом флёре. Да нет никакого флёра. И может быть, основная миссия этих двоих на земле состояла не только в их творчестве, но и в том, чтобы прожить некий образец человеческой жизни, чтобы люди знали и помнили, как, собственно, должен выглядеть человек, лицо которого не искажено борьбой за существование, и как, собственно, должны выглядеть человеческие чувства.

Тайна же была только та, что не разгадана ещё никем в истории человечества. Никто не знает, почему и за что судьба вдруг дарит своим избранникам то, к чему от рождения стремится в мечтах любой человек. И что далеко не всем эта капризная судьба даёт узнать и вкусить. А им — подарила — счастливую, долгую, взаимную любовь...

Примечания

1. Советская Россия. 1972. Февраль.