От автора

Как сейчас помню первый для меня фильм Григория Александрова «Весна», который шел в нашем «Ударнике», что напротив «Болотки» — знаменитой Болотной площади. На фасаде — рекламный щит, да не один, а что-то вроде триптиха. Орлова справа — в очках, с неприступно-строгой миной, очень похожая на школьного завуча. Она же слева — веселая, юная, круглолицая. И обе шутливо подмигивают друг другу через голову Черкасова.

А еще на рекламном щите — самые зазывные, самые дорогие для нашего брата, городского военного пацанья, лица: Раневская и Плятт. Причем Раневская («Муля, не нервируй меня») узнавалась сразу, несмотря на очки и перманент.

И строки из детства:

Весна, весна на улице,
Весенние деньки,
Галдят грачи на дереве,
Гремят грузовики.
Шумная, веселая,
Весенняя Москва.
Еще не запыленная
Зеленая листва...

Именно такой Москвой 1947 года и открывается фильм. Галдящей, звенящей, поющей. Девушки-маляры обновляют коней на фронтоне Большого театра. Проезжает эскадрон военных музыкантов. За ними мимо Большого театра шагает колонна физкультурниц. Звенит-громыхает марш. Кровельщики посвистывают на крышах, катки ровняют свежий асфальт. Поток машин. Пешеходы с шарами. Девушки меж цветов в кузове грузовика. Смех.

Весенней радостью вошел в мою сознательную жизнь кинематограф Александрова и Орловой, чтобы остаться в ней надолго...

...И еще одно впечатление детства.

Дачный поселок, в котором обосновалось наше семейство, — где-то на полпути между станцией Внуково и одноименным аэропортом — по своей заповедности лишь немногим уступал Переделкину, Красной Пахре, Николиной Горе, задолго до войны облюбованным и освоенным столичной интеллигенцией.

Во Внукове жили многие знаменитости, в том числе и те, чьи имена непременно появятся на страницах этой книги: Игорь Ильинский, Леонид Утесов, Виктор Гусев (на будущей улице Виктора Гусева), Василий Лебедев-Кумач (на будущей улице Лебедева-Кумача), Исаак Дунаевский...

Пожалуй, самой выразительной приметой поселка был, да и сейчас остается, овраг — длинный, почти в километр, неглубокий, травянистый. Дачи вперемежку с лесом живописно драпируют его пологий склон. На дне оврага подростки гоняли мяч, играли в лапту. Одно место в первый же послевоенный год было выкошено под волейбольную площадку и только сейчас окончательно заросло травой.

Я бежал по тропинке, протоптанной в низине оврага, впереди небольшой дачной компании и вдруг замер: огромная, остромордая, остроухая овчарка трусила мне навстречу. А за нею легкой походкой шла статная молодая женщина в белом летнем костюме, шляпке (помнится, гоже белой). Я увидел доселе не виданное мною сочетание: золотистые волосы и голубые глаза.

Улыбнувшись — зубы так и блеснули, — она не сказала, пропела: «Собака не кусается». Вот и все.

Я очень хотел оглянуться, но постеснялся. Компания скоро меня догнала, — я увидел взволнованные лица, услышал возбужденный разговор. Выяснилось, что встретилась нам знаменитая артистка, что зовут ее Любовь Орлова, что лет ей не то за сорок, не то далеко за сорок (тут дамы слегка разгорячились), но все равно выглядит она бесподобно, что дача ее неподалеку и там на даче есть комната, где показывают кино. Последнее сообщение меня совершенно добило. Какой загадочной и заманчивой представилась мне тогда жизнь этой прекрасной женщины!

А на другой день, как нарочно, другая встреча, еще сильнее подействовавшая на мое воображение.

Далеко от дома, на берегу нашей речушки, я увидел ту же собаку, но уже с мужчиной, с хозяином. Они не спеша приближались ко мне. Разглядев его, я сразу все понял. И как-то даже обрадовался. Жизнь подтверждала: конечно, у такой женщины мог быть только такой муж — рослый и статный, голубоглазый и приветливый, — лицо, как у короля из детских сказок.

Я спросил его про собаку. Он объяснил мне, что это немецкая овчарка. Но сейчас их называют восточноевропейскими, потому что разводят не только в Германии, но и у нас... И голос у него был под стать — негромкий, но внятный, почти задушевный.

Как им хорошо, должно быть, подумал я, живется в своем доме, немного похожем на маленький замок (от забора была видна только башенка, часть кирпичной стены и открытая просторная терраса), как тихо, улыбчиво и возвышенно все, что их окружает: вещи, цветы, люди. Людей, впрочем, представлял плохо — только слуг и гостей, среди которых они царят.

В жару окна, наверное, затенены шелковыми шторами — двери открыты, и по комнатам гуляют приятные ветерки. В сырую погоду горит камин, хозяева в креслах перед огнем читают книги, беседуют, обращаясь друг к другу как-нибудь по-королевски. Нора дремлет на волчьей шкуре.

...Самое поразительное, что потом, спустя двадцать лет, войдя в этот дом и сблизившись с его обитателями, я обнаружил, что мои простодушные детские фантазии не так уж далеки от реальности. Все было: и цветы, и камин, и продуманное убранство комнат — благородная солидность кабинета, изящество спальни, гостеприимный простор столовой. Дом, до отказа заполненный двумя людьми, — и больше никем: их словами, жестами, улыбками, привычками, вкусами. Ничего постороннего, чуждого. Бывали и гости. Их принимали радушно, щедро, порой чуть-чуть церемонно. То были истинные приемы (когда дело не касалось уж самых близких), где хозяева блистали красотой и излучали счастье.

Их отношения, нежно-предупредительные, были окрашены некой ритуальностью. Отмечался 27-го числа каждого месяца день их знакомства. Отмечался взаимными поздравлениями и цветами. Ни один гость не слышал, чтобы они обращались друг к другу на «ты». Всегда — «вы». И даже в письмах, нежных, полных любви, — «Вы». Гости, расходясь, удивлялись: игра? обет? подражание? Или как в Англии: «ты» — только Богу и королю?

— Тристан, — сказала Изольда, — вы забыли о моей чести.

— Нет, прекрасная госпожа, ваша честь всего для меня дороже...

Почитание, конечно, было. Но было еще одно — что-то вроде негласного уговора. Их связывали не только личные отношения — и деловые тоже. Работа, где один человек режиссер, другой — главный исполнитель, актриса. Им приходилось общаться на съемочной площадке, при посторонних. Такое деликатно-сдержанное обращение друг с другом как бы подчеркивало отсутствие каких-либо привилегий, равенство всех участников работы.

Существовала и еще одна форма обращения друг к другу. Он называл ее Чарли, она его — Спенсером. Чарльз Спенсер Чаплин оставался для них обоих кумиром всю жизнь.

Помните слова Чаплина из его автобиографии? «Для того чтобы сделать комедию, мне нужен только парк, полицейский и хорошенькая девушка».

Составляющие успеха Александрова были другие, за исключением «девушки». Любовь Орлова стала путеводной звездой творчества Александрова и едва ли не самым обаятельным мифом «великой эпохи» — так называли когда-то годы сталинской диктатуры. Я не хотел бы развеивать этот миф.

Моя благодарность судьбе за встречу с голубоглазым королем на берегу нашей дачной речушки бесконечно велика. Григорий Васильевич Александров очень помог мне в написании этой книги. Он и Лев Николаевич Миронов — один из главных спутников и очевидцев жизни Любови Петровны Орловой — многое мне поведали о звезде советского экрана.

Рассказывая о вещах и важных, и сокровенных, ни один из них ни разу не перебил себя обычным для таких случаев: «Это — не для книги!», «Об этом писать не стоит!», «Это — строго между нами» и т. п. Оба сразу и очень спокойно дали понять, что нисколько не боятся сделать тайное явным, ибо верят в серьезность моих намерений (и в нелегкость задачи) и вполне полагаются на мой такт и чувство меры. Такое доверие дорогого стоит, а оправдал ли я его — судить читателю.

Но правда есть правда: без эпохи — без ее «великих иллюзий», без мифологии тоталитаризма — Любовь Орлова и Григорий Александров непредставимы, необъяснимы. Вот почему будущая книга изначально виделась мне как двойной портрет на фоне эпохи. Эпохи и Кинематографа.

За всем, что есть в искусстве Любови Орловой и ее мужа — режиссера Григория Александрова, стоит Время, стоит Эпоха.

Эпоха воистину потрясающая. Потрясающая размахом свершений, трудового энтузиазма, размахом душевной прочности и оптимизма, размахом планов и надежд, размахом жертвенности и героизма. Размахом лжи и беззакония. Унижения и униженности.

Орлова и Александров не просто отразили эту эпоху, они сами были одним из самых неотразимых, самых действенных аргументов этой эпохи. Были одним из ее великих достижений — дерзостным вызовом и неповторимым рекордом. И потому стали одной из самых убийственных ее улик.

Орлова и Александров начинали свой путь в театре. Но не сцена стала их предназначением и подлинной творческой радостью. Кино. Чудо двадцатого — и, вероятнее всего, одного лишь этого — века. Они застали его в рассветные годы. Кино только-только обрело звук и сразу же показало умение говорить ярко, красиво, умно. Они вошли в мир кино, чтобы подтвердить собою его Красоту и Силу. Его чудотворность. И преуспели в этом, как мало кто...

Но справедливости ради следует добавить, что подтвердили они своей жизнью и нечто менее высокопарное. То оборотное, что присуще искусству кино исконнее и сильнее, нежели другим — «старшим» — искусствам: суетность, пошлость, обманность (и не только возвышающую), подневольность коммерческой и политической конъюнктуре. И потому я старался не избегать серьезного и, по мере возможности, нелицеприятного киноведческого контекста. Без этого фона их портрет был бы также заведомо неотчетлив.

Трудно предположить, что Любовь Петровна и величавый голубоглазый король из детских сказок хорошо сознавали свою миссию. Да и думали ли они о «звездном» призвании вообще? Они истово и любовно делали свое дело — дарили людям смех и бодрость, учили не опускать головы, не вешать носа, любить Родину и ненавидеть ее врагов, внешних и внутренних.

Любовь Орлова была актрисой. Она любила хвалу и в избытке познала ее. Критические стрелы с редкостным постоянством облетали ее стороной. Правда, рикошетом отлетало в нее то, что попадало в Александрова, и это больно ранило ее, особенно в последние годы. Но сама она, будучи постоянно на виду, оставалась недосягаема для уколов, укоров, не говоря уж про удары.

Она была достойна хвалы, и вряд ли к лицу биографу — мне ли, другому — желание (пусть даже из самых честных побуждений) пригасить, притушить сияющий ореол ее личности. И если я пребываю в сомнениях, размышлениях, мучительно боюсь впасть ненароком в то славословие, которое стало почти неотрывным и даже где-то естественным, то вовсе не потому, что хочу разрушить светлую легенду об актрисе, отрезвить сонм ее бесчисленных поклонниц и поклонников.

Прежде всего я думаю о ней. Она знала свою популярность и дорожила ею. Ей нравилось быть обожаемой, несравненной, единственной, горячо любимой, всемогущей, ослепительной. Но в глубине своего естества она сторонилась, стеснялась этого. Любовь Орлова была слишком умна, воспитанна, интеллигентна (вот-вот!), чтобы принимать все это всерьез. Она прошла хорошую школу жизни и хорошую школу творчества. Орлова была современницей великих актеров, безмерно восхищалась ими и, будучи гораздо популярнее многих из них, никогда не посмела бы возомнить себя более талантливой, более великой.

Я помню ее человеком здравым и трезвым, помню, как ядовито процитировала она какую-то слащавую статью (автор взахлеб расписывал «явление Орловой народу» — как выпархивает она из «бьюика» и чуть-чуть не возносится к небу на руках поклонников). И горько поморщившись, сказала: «Нехорошо. Ах, как нехорошо! Это же все внешнее. А что за этим стоит!»

А и вправду, что за этим стоит?

Легко догадаться, что имела в виду Любовь Петровна. Адский труд, ангельское терпение, поминутная нервотрепка, усталость до чертиков, тысяча всяких запретов, вечный избыток докучной работы и вечная нехватка желанного.

Но если б только это! Если бы... Тогда нам осталось бы лишь пожалеть, что Любовь Петровна не вела всерьез дневников (только путевые, да и то нерегулярно), не удосужилась написать воспоминания и была не склонна выносить на люди свои заботы и горести. И потому судить о ее творческом подвижничестве нам сегодня приходится с чужих слов, с чужих воспоминаний.

Снова и снова всматриваюсь я в даль той эпохи. И как-то властно и уверенно этот план застилает неизгладимое впечатление моего детства — уйдешь ли куда от него? — маленькая, хрупкая, почти бесплотная фигурка, в летней широкополой шляпе. На подмосковной дачной тропинке. Под веселой и безалаберной сенью орешника...